Могильщики талантов (СИ) - Гаврюченков Юрий Фёдорович - Страница 35

— Что ты хочешь сказать?

— Про их учтённые чаяния в романе «Много чести». В нём есть два героя. Вернее, герой один и у него антагонист. Они дружили в гимназии. Теперь штабс-капитан за белых, а бывший его однокашник — за красных. Красный попадает в плен, штабс-капитан его отпускает под честное слово, что не будет воевать. Но большевистская сознательность перевешивает понятие чести и, оказавшись в стане красных, он немедленно берёт в руки оружие. Героя из-за его благородного поступка ещё больше заподозрили в сотрудничестве с врагом и отправили на передовую. Не спрашивайте, где логика, её тут нет. Вероятного изменника задвинули поближе к врагу, чтобы легче было бежать. Ну, вместо того, чтобы спустить на подвал и начать жестоко пытать, как сделали бы настоящие врангелевцы.

— Потом герой попадает к красным, — продолжил Григорий.

— А были сомнения? — Алексей глянул на него поверх кружки исполненным скорби взором, отхлебнул, перевёл дух и дополнил: — В стане белых штабс-капитана начинают ещё больше подозревать.

— Неужели его взамен отпускают под честное слово? — с разочарованием протянул Игорь.

— Много чести! — заявил Астролягов и выложил козырь: — У красных штабс-капитана наконец-то начинают жестоко пытать.

— Добралась высшая справедливость, — обрадовался Григорий.

— В логове красных натурально по-скотски. Грязь, мужичьё из окопов Первой Мировой, солдафонские шуточки, сплошная физиология. Командуют шпаки гражданские, то бишь комиссары, но не евреи, что было бы оскорблением для читательской аудитории Гурама Вахтанговича, а петроградские рабочие. Военные специалисты у красных, максимум, из унтер-офицеров. Короче, собрано всё пшено-махра-портянка.

— Нажористо.

— А то ж! Штабс-капитана лично пытает его школьный друг, нарушивший слово чести. Потом герою удаётся бежать. Он идёт вброд через Сиваш, наблюдает обстановку на линии фронта — махновцев, Семёна Каретника, анархистов и всякие красные банды. Является в штаб Врангеля, рассказывает ценные сведения. Ему безоговорочно верят. Штабс-капитан клянётся офицерской честью, что не предавал, а это — лучшая гарантия для настоящего дворянина. Не спрашивайте, почему герой не дал его раньше, перед отправкой на фронт. Короче, штабс-капитана определяют обратно-с в штаб-с, он разоблачает шпиона красных, похитившего схему обороны. Потом штурм Перекопа. Антагонист опять попадает в плен, молит о пощаде, но красной сволочи верить нельзя, и герой без всякой жалости пускает ему пулю в лоб.

Он сделал большой глоток. Все сделали большой глоток.

— Так продадим! — Григорий стукнул кружкой о стол.

— Ну, а что? — спросил Игорь. — Что тебя смущает?

В ошеломлении Астролягов не знал, что сказать.

— Отлично продадим, — заверил ведущий редактор.

— Но… Это же херня! Раньше Черкезишвили таким не был. Раньше он писал вменяемые вещи, а теперь решил подстроиться под аудиторию жэ-жэ и состряпать роман для неё?

— Почему нет? Черкизон любит экспериментики, — сказал Григорий.

— Тебе достался либеральный автор, — Игорь пожал плечами. — На что ты рассчитывал, начиная с ним работать?

— Думал, что будет как-то глаже.

— Ты про стиль? Плотников его конкретно причёсывал, — просветил ведущий редактор. — Сначала сам работал над текстом, потом литературному редактору отдавал. Там плотная правка нужна. Васильчук покойный тоже этим занимался, и ты учись работать с топовым автором.

— Все редакторы Черкезишвили умерли? — по спине Астролягова пробежал холодок.

— А тебя это смущает? — вопросом на вопрос ответил Григорий.

Править живого классика было непривычно, но Астролягов втянулся. Ошибки помогали забороть стеснительность. Маркиз Арманьяк писал незамысловато, в отличие от итальянских авторов, которых переводил, и Алексей старался возводить текст к лучшему образцу его творчества — стилю «Друг мой Дантес». По вечерам за две недели получилось привести рукопись в божеский вид.

К финалу он для отдохновения взялся перечитывать «Войну и мир» и не заметил, как оказался с карандашом за исчерканною тридцатой страницей.

— Но это же… — пробормотал он. — Это же херня!

В смятении он задвинул книгу на полку, с трудом отдавая себе отчёт, к чему относится мысль — к творчеству Толстого, Черкезишвили, либо к положению в целом.

Он стиснул зубы и сел за монитор, чтобы покончить с рукописью сегодня. Мобильник зазвонил, засветился и пополз прямо к руке по столу. «Алла», — было написано на экране.

«Это бесы или Мироздание защищается от проникновения «Много чести» в ноосферу? — испугался Астролягов. — Надо ли мне вообще этим заниматься? А что, если отредактированный роман в итоге поможет прогрессивному человечеству докопаться до природы вещей? Его ведь будут читать неполживые, думающие люди со светлыми лицами. Что, если надмирная сила этого не хочет и защитится, дойдя до крайней меры, как поступила с Плоткиным и его предшественником Васильчуком?»

Телефон продолжал трезвонить. Астролягов нашёл в себе мужество ответить на вызов Мироздания:

— Да, дорогая, привет!

— Привет, я к тебе собираюсь выехать.

Это было так заманчиво, что…

«Надо вычистить всю лажу! Во имя нарушения Мирового Гомеостаза», — подумал Алексей и промямлил в трубку:

— Давай отложим? Я сегодня с Черкезишвили сношаюсь.

— То с Иваном Строевым, то с авторами, то с Черкезишвили, — у Аллы была профессионально крепкая память, но не слишком цепкая. — Ты совсем грохнулся башкой, вот что я тебе скажу.

Она разорвала связь.

— Слабо для Мироздания, — заценил Астролягов и вернулся к тексту.

Он решительно правил, представляя, как крутится в гробу Лев Толстой.

Распечатку четырнадцатым кеглем Times New Roman CYR секретарша Лена завернула в зелёную упаковку от принтерной бумаги «SvetoCopy». Астролягов сунул рукопись в полиэтиленовый пакет, убрал в сумку, но всю дорогу до улицы Рубинштейна боялся, что намокнет. Зарядили осенние дожди, бесконечные и холодные. Листва почти облетела, а та, что ещё цеплялась за ветки, желтела настолько уныло, что хотелось повеситься.

Владимир Ефимович Сахаров, наоборот, излучал бодрость и величественную уверенность. Гипс сняли, и теперь старый литредактор ходил с тростью, сильно хромая.

— Сыро на улице? — осведомился он, запуская в прихожую гостя.

— Не то слово.

Астролягов покрутил сложенным зонтом, стряхивая капли на коврик и стараясь не брызгать.

— Это хорошо. У меня как раз наготове рюмка чая. Вешайтесь, не стесняйтесь, — пригласил Сахаров, заметив, что издательский клерк намерился всучить текст на правку и смыться. — Друзья из Армении прислали недурного домашнего бренди.

Астролягов так и не узнал, трудно ли было отказаться от столь заманчивого предложения, потому что, не раздумывая, согласился.

Устроились на сей раз не в столовой, а в комнате с купеческим буфетом. Сахаров достал графин и хрустальные вместительные рюмки годов 50-х. Опираясь о стол, налил, по виду, не слишком крепкого чая.

— За рукописи! — не придумал ничего лучше Астролягов.

Самодельный коньяк оказался резковат, но душист. От него пошла приятная тёплая волна. Алексей давно такого не чувствовал. Мир сразу сделался приветливее. Комната словно улыбнулась ему. Он обнаружил, что здесь очень уютно, что она обустроена специально для посиделок с друзьями. В комнате стояли книжные шкафы с застеклёнными дверцами, через которые были видны самые разные альбомы.

— Я вам новый роман Черкезишвили принёс, — чтобы развлечь хозяина, Алексей принялся разворачивать обёртку. — Тут хотелось бы отметить необходимость особенно плотной правки.

— Как всегда, — кивнул Сахаров.

— Да? Я его сам дома причёсывал две недели кряду. Сильно удивлён, что потребовалось так сильно перелицовывать. Прежние его книги были куда глаже. Странно. Я подумал и причесал в стиле «Друг мой Дантес».