Королевская магия - Эльденберт Марина - Страница 4

Мама открыла рот. Закрыла.

Глаза у нее стали как первые галлиры – круглые и очень большие, и у меня по ощущениям тоже. Положение спас Зигвальд: поставив саквояж на землю, он шагнул к моей маме с самой милой улыбкой, которую только мог изобразить. Взял ее руку в свою и со словами:

– Безумно рад нашему знакомству, эрина Армсвилл, – поцеловал.

Я обернулась на извозчика, как будто он мог мне помочь и все исправить, но извозчик просто наслаждался картиной. Увы, не пейзажей, мне же он подмигнул и поднял вверх большой палец.

– Поздравляю, леви!

В этот момент на него обернулся уже Зигвальд:

– Мы вам очень благодарны, Ричард. Счастливой дороги.

– Да, конечно! – Ричард подхватил вожжи, повозка заскрипела колесами по земле.

Я, если честно, упустила момент, когда извозчик с Зигвальдом успели познакомиться: видимо, когда я стояла на площади, оглушенная прибытием, а они договаривались о цене. Тем не менее сейчас у меня были проблемы поважнее – например, как сказать маме, что я сказала не то.

– Что же мы стоим! – воскликнула она. – Заходите в дом. Я накрою на стол, или сначала покажу вам комнату… Вам придется спать в комнате Алисии, а дочь я заберу к себе. У нас не так много спален.

Последнее мама произнесла немного извиняющимся тоном. С Зигвальдом они еще не успели толком познакомиться, но, судя по всему, в нем безошибочно угадывался аристократ. Или она просто услышала, что сказал извозчик?

– Алисия, дорогая, – мама шагнула ко мне и порывисто меня обняла.

Потом смущенно отстранилась, и, явно испытывая неловкость, указала на распахнутую дверь.

– Прошу, проходите.

Я была не в себе. Я определенно была не в себе, когда это сказала, и еще больше я чувствовала себя не в себе сейчас. Поэтому просто приняла руку Зигвальда, шагнула за ним в дом, а следом за нами уже спешила мама.

– Слуг у нас нет, мы все сами, – забормотала она. – Поэтому располагайтесь вот тут, в гостиной, а я сейчас…

– Эри Армсвилл, – Зигвальд мягко ее прервал, – я высоко ценю ваше гостеприимство, но я из тех, кто в состоянии самостоятельно застелить себе постель и сделать все, что позволяет сделать наличие двух рук и разума. Поэтому я буду благодарен, если вы просто покажете мне, где я могу оставить свои вещи и привести себя в порядок.

– Ох, – мама всплеснула руками. – Да, конечно. Пойдемте.

Поскольку я все еще пребывала не в себе, мне оставалось смотреть, как мама и подмигнувший мне Зигвальд скрываются на второй половине дома. Если так можно выразиться. Домик на самом деле был миниатюрный: две спальни, мамина и моя, небольшая ванная комната с умывальником и поливочной схемой, которая все время ломалась, из-за чего шла то очень холодная, то очень горячая вода. И место, где, собственно, осталась я – кухня и по совместительству гостиная-столовая.

Для привыкшего к совершенно другим интерьерам и масштабам Зигвальда, наверное, это было примерно то же самое, как если бы я зашла в дощатую сувенирную лавочку, которыми пестрели улицы Гриза, и в которой помимо сувениров и владельца не мог поместиться никто, и осталась там жить.

Пресветлый! Что я наделала?!

На этой безумной мысли меня и застала мама.

– Алисия! А где твои вещи? – Она выглядела взволнованной, но улыбалась.

– Я их забыла.

Вот, даже не солгала.

– Забыла?! Как же так?

– Очень торопилась на поезд.

– Ох, узнаю свою девочку. Вечно все теряет. Вечно витает в облаках. Но… его светлость?! Алисия, как вы познакомились?

– Прошу прощения, – к нам вышел Зигвальд, чем снова меня спас. – Алисия, должно быть, сильно устала с дороги. Ты хочешь есть, огонек мой?

«Огонек» меня просто добил.

– Прошу прощения, – это сказала уже я и убежала в спальню.

В мамину, потому что мою занимал Зигвальд, а оказавшись в маминой комнате, поняла, что совершенно не знаю, что мне делать. Я думала приехать, закрыться у себя, прорыдаться и начать все заново – в Гризе, в цветочной лавке, с новой пьесой, но у меня осталась только мамина комната, в которой рыдать не рекомендуется – сразу начнутся вопросы.

Я просто хотела, чтобы меня оставили в покое.

Чтобы я могла как следует подумать о Райнхарте, чтобы потом больше о нем не думать. Совсем. А получилось…

Я подошла к приоткрытому окну. Оттуда тянуло свежестью и теплом, характерным даже для ранней весны. Сколько себя помню, я привыкла просыпаться от этой волшебной свежести, от громкого пения птиц – в Гризе поющих птиц было много и в городе, от ощущения солнечного нового дня. Мне казалось, стоило мне вернуться – и все вернется, но вот я вернулась – и все по-другому.

Как так может быть?

И почему до сих пор так больно?

Прислонившись лбом к стеклу закрытой рамы, как делала в детстве, я смотрела на бегущую вдоль поля дорожку. Мамина спальня выходила сразу на две стороны. С одной – на виднеющийся вдалеке лес и деревья, наклонившиеся к нашему дому так, что тень была даже когда ярко светило солнце, с другой – на дорогу. В моей комнате окна тоже выходили на дорогу, и, когда я уезжала или когда возвращалась, я смотрела на них из повозки и думала об уюте. О том, что это мой дом.

Когда мой дом перестал быть моим домом? И почему?

В дверь тихонечко постучали.

– Да?

Я обернулась на скрип. Мама вошла и осторожно прикрыла ее.

– Солнышко, прости меня. Я даже не подумала, что ты можешь устать с дороги… Но такие новости, сама понимаешь. Я просто не могу с ними справиться.

– Все хорошо, мам. Сейчас я к вам выйду.

– Лучше отдохни и переоденься. Я принесу твое домашнее платье, и, если хочешь, можешь немного прилечь перед ужином. Прости, я так волнуюсь, мне давно не приходилось общаться с его светлостями.

Я моргнула:

– Что?

– Что?

– Ты сказала – давно не приходилось общаться с его светлостями, мам.

Мама покраснела. Потом слегка побледнела.

– Я просто оговорилась, солнышко.

Или не просто. Мне стоило продолжить наш разговор, спросить ее, где она на самом деле общалась с их светлостями и когда, но я поняла, что у меня просто не осталось сил.

– Я принесу тебе твое платье, – поспешно сказала она, – и нижнее для сна. Если захочешь прилечь.

Вышла она очень быстро, а я опустилась в кресло и закусила губу. Стоит ли удивляться, что в моей жизни сейчас столько лжи, если вся моя жизнь – ложь? Мама говорила, что отец умер, когда я была совсем маленькой, но что, если это не так? Что, если он какой-то знатный аристократ, а она… кем она была для него?

Все, не хочу больше об этом думать.

Просто не хочу.

Мама действительно принесла мои вещи, но надолго у меня не задержалась под предлогом того, что оставлять гостя одного неприлично. Что касается меня, я с наслаждением избавилась от корсета, от верхнего платья, от всей красоты, что шила эрина Нерелль с помощницами, и постояла под бодрящей холодно-горячей водой. После чего, насухо растеревшись полотенцем, надела сорочку и нырнула под старенькое потрепанное покрывало.

Я думала, что чуть-чуть полежу, прислушиваясь к голосам Зигвальда и мамы, доносящимся из-за двери: тихим – слов не разобрать, убаюкивающим, а после оденусь и выйду к ужину.

Эта мысль и стала последней в моей голове, я снова открыла глаза только утром. На второй половине кровати спала мама, за окнами потихоньку начинало светлеть.

Я полежала, прислушиваясь к глухому биению сердца, гулкому, ровному. Попыталась почувствовать магию или Эдера, но услышала только тишину. Попыталась почувствовать себя, и на глаза все-таки навернулись слезы.

Выскользнув из-под одеяла, я осторожно, стараясь не шуметь, переоделась в домашнее платье. Подхватила лежащую на кресле накидку, обулась и выскользнула из дома. Прохладное утро попыталось кусаться, но после Барельвийской погоды тут же смущенно отступило.

Чтобы попасть на Синуанские водопады, сразу за поворотом нужно было свернуть к лесу. Потом – по знакомой тропке, по которой я бегала сотни раз, хоть мама и ругалась, когда я уходила одна – до подъема на возвышенность. Там даже сделали лесенку и ступени для приезжих, в детстве я предпочитала карабкаться по склонам сама, но сейчас подумала, что лесенка мне пригодится.