Белая волчица князя Меншикова - Духова Оксана - Страница 25

• Предыдущая
• 25/45
• Следующая

Под нескончаемый перезвон колокольный, салюта залпы, звуки полковых оркестров я вступлю на помост деревянный, утоплю ноги в алой крови дорожки суконной. Я и сама подобна только что освежеванной охотниками умелыми волчице убитой, – на мне кровью облипло платье роскошное, пурпурное в золоте, бриллианты слезами зацепились в прическе высокой.

Успенский собор залит солнечным светом и блеском золоченых свечей, горящих в огромных серебряных паникадилах. В центре храма помост уставили с тронами, словно место мое пытошное балдахинами бархатными, золотом расшитыми, прикрыли. Мая седьмого дня начнется отпевание окончательно погибшей воли моей, и продлится оно (знаю я, ведаю!) несколько долгих лет, чтобы закончиться в такой же майский день моим побегом в глубокий ледяной поток освобождения.

Темный Царь, несмотря на праздничные одежды, все мрачнее, все чернее ликом делается, обращаясь к архиереям:

– Извольте оное ныне совершить по чину церковному.

И началось действо. Я закрываю глаза, крепко-накрепко, и несет меня на волнах древнего символа веры, из тайных тайн борейских востоком, Византией впитанного:

– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…

Отче Бора, слышишь ли ты вой тоскливый мой в каменной крепи своей? Не суждено мне было вместе с вами в камень святый уйти, не суждено мне было с Храмом Странствий сгинуть. Странницей став на земле, волчицей белой в черной Тьме рыщу, где кончится путь мой маятной, отче Единый, Бора?

–… Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.

Ектения, евангелия, молитвы.

– Ты, о Россия! – слетает с иконных, свято-скорбных губ Феофана, ризой белой от Темного Царя прикрывшегося, отделившегося. – Не засвидетельствуеши ли о богом венчанной императрице твоей, что прочиим разделенные дары Семирамиды вавилонской, Тамиры скифской, Пенфесилеи амазонской, Елены, Пульхерии, Евдокии императрицы римской, все разделенные дары Екатерина в себе имеет совокупленные?…

Мне памятны сии имена, уже отпущенные, освобожденные глубоким ледяным потоком Судьбы и Тайны. Все было, все. Так не от этого ли хочется взвыть, метнуться в сторону и исчезнуть прочь волчицей дикой? Найти своих брошенных, сирых вещунов, вступить в воды Белые одиночества последнего, конечного?

– И зри вещь весьма дивную: силы помянутых добродетелей виновныя, которыя по мнению аки огнь с водою совокупитися не могут, в сей великой душе во всесладкую армонию согласуются. О, необычная!.. великая героиня… о честной сосуд!… Всю ныне Россию твою венчал еси!.. Твое, о Россия! сие благолепие, твоя красота, твой верьх позлащен солнца яснее просиял.

Солнце, что пока не сумело тьмы лучами тонкими развеять, уже давно не светит истинно. Ибо в свете страшнее начертанное на великих скрижалях странствий.

Темный Царь, словно надумав кровавостью придавить к земле меня, укрывает тело мое парчовой, подбитой горностаями мантией, что тяжелым, многопудовым грузом ложится на плечи.

Сейчас повенчают меня терновым венцом власти – короной. В бриллиантовых переливах 2564 камней драгоценных видятся мне смуты кровавые, интриги подлые, горечь и разочарования, предательства и бесконечное одиночество. Я плачу, слезы текут ручьем, отражается в них блеск драгоценный.

– Отче! Отче! Пошто меня оставил?!

Кончается церемония, скрывается Темный Император во дворце, словно бежит с поля боя баталии проигранной.

А мне суждено идти одной по дымящемуся, кровавому языку дорожки. Князь сзади, он всегда тенью следует за мной, долгие годы, долгие годы. Бросает весело в народ, всегда охочий до даров дармовых, медали золотые да серебряные. На устах улыбка задорная. Да только весело ль ему?

Задыхаюсь я под тяжкой мантией власти имперской, убийственной, когтят тело мое сотни золотых орлов двуглавых, мантию изукрасивших.

– Отче! Отче! Пошто меня оставил?! Ибо порхаю я над бездной…

Пир на весь мир. Странница чужая я на пиру том. Вот Темный Государь росиийский опаивает худенького, невзрачненького герцога Голштинского, вечного кандидата в женихи. И опаивает-то он его не в первый и не в последний раз, но в настоящую пирушку спойка производится с особою целью: Пиотрушке почему-то хочется пристрастить герцога к венгерскому и отучить от мозельвейна. Уйти, удрать, тенью бесплотной скользнуть на воздух чистый, мутью пьяной не отравленный. Подставить лицо ветру вольному, не закабаленному бармами власти земной.

И здесь суета – толпа многотысячная не ведает на площади дворцовой, куда бежать. То ли к быку жареному, набитому жареной то ж птицей, то ли к двум фонтанам винным, что бьют на высоту огромную. А как иначе? Резервуары-то с вином на колокольне Ивана Великого расположились. Счастливы те, кто пришел с кружками. Хлеба и зрелищ, властители земные, пьяной мути! Идущие на смерть приветствуют вас…

Отче, отче, пошто меня оставил?

Взметается в вечернее небо фейерверк, а в нем вензеля затейливые: «Божиею милостию, Петра велением, Екатерина Алексеевна императрица Российская».

– Красиво! – раздается за спиной моей негромкий голос, вкрадчивый. Князь. – Я подсчитал, матушка, сумма буквиц в словах сих, коль по порядковому номеру каждой буквице в алфавите брать, равна году следующему – 1725-му. Что б сие значило, а, матушка?

– Оставь, солдат, – дернула я плечом. – Пустое то считанье.

– Ты ему следующий год предначертала, Марта? – упорствовал Князь.

Развернулась резко, взглянула зло.

– Предначертываю не я. Записанное на скрижалях судьбы топором не вырубишь, солдат…

И убежала в темень ночную. Отче, отче, пошто меня оставил?!

Холодно, очень холодно. Не греют бармы царские. Тихо-то здесь как, ушло за край тишины безумное веселье. Я замерла. Словно длань, что пальцев лишена, длань бесплотная ухватить меня пытается. Темно-то как, словно взгляд в Прошлое сумрачное бросать приходится, пространство немалое преодолевать. Пространство – да, но не время.

Кто там? Я судорожно провела рукой по глазам. Попятилась и… не сдвинулась с места ни на пядь малую. Еще шаг, еще – словно цепями незримыми прикована.

Сердце забилось часто, отчаянно. В ушах кричал кто-то – беги, беги, беги, пока не захлопнулись врата в царство безумия. Беги!

Слишком поздно. Сердце несется вскачь. Тело дрожит, трепещет отчаянно. Лоб покрылся холодным, липким потом, микроскопическими капельками. Сил нет пошевелиться. Хотя нет – почему?

Я решительно двигаюсь вперед, в темноту непролазную, что ждет меня за границей реальности.

– Кто ты? Что тебе надобно? Пошто меня преследуешь?

Заговорить с Тьмой, заговорить и… не получить ответа. Как все … нереально. Нет ничего, что имело хотя бы малейшее отношение к действительности. Мир исполнился сумасшествия оголтелого! Нечему дивиться, нечему!

Тьма манила за собой, и я шла, хотя дыхание от ужаса перехватывало. Пещера? Да, рукотворная, очевидно. Стены, полы из камней красных, свет кровавый отражают, факелами на стенах рождаемый. И тьма, что манит.

– Что ты хочешь от меня? – выкрикнула я вновь. – Что? – Прижала руку левую к заболевшей вдруг груди, а правой от тьмы прикрылась, огородилась. – Кто ты?

– Ты не должна была объявляться в мире сем, безумная, – отозвалась Тьма. Ее голос был нереален, как и все происходящее ныне.

– Не понимаю, – прошептала я. – Кто ты? Я, я даже не знаю тебя!

Я инстинктивно потянулась рукой к Тьме, и рука прошила ее насквозь.

Тьма взвыла. А я… Я ощутила дуновение холода вселенского. И задохнулась от смрада обгоревшей плоти.

У Тьмы было лицо – огромная, дымящаяся рана. Глаза —черные кратеры, провалы в Никуда, в них варилось, бурлило нечто, безуспешно пытаясь вырваться в жизнь. Оплавившиеся губы, оскал мертвецкий.

– Нравится тебе, что зришь ты ныне? – проскрежетала тьма. – Нравится? Смотри же! Взирай и запоминай! Это твоих рук деяние! Твоих и всех проклятых вещунов белых! И ты заплатишь мне за все!

• Предыдущая
• 25/45
• Следующая