Белая волчица князя Меншикова - Духова Оксана - Страница 17
- Предыдущая
- 17/45
- Следующая
Александра Александровна жалостливо улыбнулась брату, но, несмотря на улыбку, глаза ее оставались серьезны, и Сашеньке сие очень не понравилось.
– Зато ты что-то знаешь, ведь так? – спросил он настороженно.
– Всего, что я знаю, и не перечислишь, дружочек, – горестно хмыкнула сестра. – Но мы поговорим обо всем чуть позже. – Александра встала, наклонилась к нему и торопливо поцеловала. – Я сейчас лекаря позову. Вот он тебе все и объяснит. Возможно.
– Эй! – энергично запротестовал Сашенька. – Я не хочу, чтобы кто-то мне что-то объяснял. В конце концов, я и в самом деле начну волноваться!
Сестра проигнорировала его возражения, отворила дверь, с порога обернулась:
– Ты только не сбеги, ладно?
Вероятно, хотела пошутить. А, может, и нет. Санька знала про его ненависть к болезням.
Странное чувство покинутости росло в юном князе. Очень неприятное чувство. Ему следует подумать о том сне, а, впрочем, было ли то все смоле? Слишком уж реально. Впрочем, он еще никогда толком не болел, еще ни разу не переживал нечто похожее на вчерашнее; так как же смеет судить он о том, что было настоящим, а что – вымыслом страшным?
Князь попытался сесть и, почти не удивляясь, понял, что не может.
Сашенька скривил лицо и с трудом откинул край жаркой перины.
В тот же миг двери открылись, и в покои вошел Лесток, сопровождаемый сестрицей.
– Что вы тут вообще делаете? – несколько грубовато поинтересовался Александр Александрович у Лестока. – Я подумал, что вы – часть моего сна.
Лесток задорно рассмеялся.
– Весьма лестно услышать такое! – воскликнул лейб-лекарь. И, деланно кряхтя, опустился на стул. – Как изволите себя чувствовать, любезный князь?
– Я надеялся, что вы мне об этом скажете, – осторожно ответил Сашенька.
– Если вы хотите спросить меня о том, что произошло с вами вчера, я вынужден буду вас разочаровать, – честно признался Лесток. – Сие мне неизвестно. Вернее, точно неизвестно. Скажу только, что что-то заставило перестать ваше сердце биться. Но почему, сказать не берусь.
– Сердце перестало биться? – Сашенька смотрел на лекаря недоверчиво.
– О да. Но вам повезло, фортуна была на вашей стороне, она изменила смерти, предпочтя вас, любезный. – Шутливый тон лекаря заставил Сашеньку содрогнуться всем телом.
– Но… но это невозможно, – с заминкой прошептал юный князь. – Я же молод… здоров.
– Ах, милостивый государь, такое случается с людьми… время от времени, – легкомысленно отмахнулся от него Лесток. – Не всем же на плахе да на дыбе помирать, в самом-то деле?
– Просто взяло сердце, да и остановилось? – засомневался Сашенька.
– Просто взяло и остановилось, – подтвердил Лесток. И поднялся, уже без кряхтения. – Впрочем, не волнуйтесь понапрасну. Доверьтесь мне. – На сей раз Лесток улыбался профессионально. Нечестно, лживо. И Сашенька на улыбку сию не купился.
– Вы что-то скрываете от меня, Иван Иванович, да? – спросил он.
Лесток хмыкнул.
– Конечно. Стоимость моих лекарских услуг, сударь.
– Я умру? – напрямую спросил юный князь. Думал, выйдет мужественно, а получилось как-то жалко.
– Конечно, – ответил лекарь. – Лет в пятьдесят. А может быть, и позже.
– Черт побери, я спрашиваю серьезно!
Что-то… что-то изменилось. Веселость, кою специально пытался навязать Лесток, была бездарна. Гнев Александра, казалось, взорвал воздух. Даже холоднее стало. Свет померк, и все тени внезапно потянулись к постели князя, упрямо и неумолимо.
– Я тоже не шучу, – ответил Лесток. Больше уж он не смеялся.
Сашенькино сердце билось медленно, очень больно и очень тяжело. Взгляд прилип к огромной черной тени. Не исчезает, нет. Становится все четче, все явственней. Сашенька не узнавал собственной комнаты. Чернота поглотила ее, а плоская тень обретала формы.
Она готовилась к переходу в реальность.
– Сашка? – вскрикнула появившаяся на пороге сестра. – Сашка, ради бога, что с тобой?! Ты… ты выглядишь так, словно увидел привидение!
Точно. И до сих пор видит. И сейчас лишится рассудка. Окончательно, раз и навсегда.
– Сашка! – сестра почти кричала, а затем вдруг шагнула к тени, прижала руки к груди и испуганно ахнула. – Что-о?!
Тьму взрезала белая стрела, раздался тоскливый волчий вой, а затем все стихло. Жуткая тень пропала.
…Приговор Алешке был уж оглашен. Верховный суд, составленный из 137 человек, единогласно постановил предать царевича смерти. Выбор казни был отдан на усмотрение отца.
Сухоруков словно в лихорадке потирал руки, вслушиваясь в разносившиеся по каземату крики царя. Отныне и навсегда Темный Государь станет его послушным орудием.
– Ничто на тебя не действует, – Петр возвышался над лежавшим на соломенном тюфяке искалеченным пытками царевичем. – Все даром, все на сторону. Ничем не могу склонить тебя к добру. Ты – уд гангренный. Как смогу тебя, непотребного, пожалеть?
– Так с кем останешься? – расползлись в горестной кровавой усмешке разбитые губы Алексея. – С волчатами Ее, тебе чужими?
Государь замер на мгновение. Замер и Сухоруков от неподдельного удивления, даже мелькнуло что-то живое в серых снулых глазах его. Что знает царевич, коли таким обмолвился. Неужто Она сумела о чем-то побеседовать с узником царственным?
Чары удивления разрушили слова Темного Государя:
– Пусть лучше будет хороший чужой, нежели непотребный свой.
Сухоруков ухмыльнулся, а Алешка воззрился на отца жалостливыми, «дунъкиными» очами.
– Проклят ты, батюшка.
Государь дернулся, как от удара плетью, уродливые черты лица исказились, крылья ввалившегося по причине застарелого недуга носа раздулись грозно. Мотнул головой Сухорукову:
– Давай скляницу, Лукич, что ли…
Анатолий Лукич извлек из камзола скляницу с ядом. Сам казнь государю присоветовал, чай, в просвещенной стране обретаемся, не все же головы рубить на площадях!
– Изволь, Петр Алексеевич.
Царь повернулся к занемевшему от ужаса Алексею.
– Я окажу тебе милость, – почти прошипел он. – Но только тем, что испьешь сие, сын.
– Нет… Не-е-ет!
Они оба навалились на Алешку, сдавили горло, но тот в отчаянии лишь крепче стискивал зубы. Государь вскочил, принялся бить сына ногами в тяжелых ботфортах, тот молчал, стиснув зубы намертво. Царь судорожно повертел головой по каморе, рывком оторвал половицу.
– Лукич, вели… топор принесть!
Потерявшего сознание царевича, истощенного мучениями и страхом, обезглавили. Кровь стекла под пол, – все сделали аккуратно. Да только… висели в каземате слова явственно: «Проклят ты, батюшка», сплетались в жуткие по своей затейливости и неизбежности узоры. Да только…
Лукич осторожно подтолкнул застывшего государя к недвижному телу сына:
– Испей, батюшка-царь, кровушки. Чай, не чужая она, родная тебе кровушка. Умойся в ней, родимый, сразу полегчает. Да и я тебе подмогну.
И приник к живому, все еще бившему фонтану…
Той же ночью Сухоруков вернулся в каземат. Но уже не один, а с подружкой своей, сердцу любезной, Анной Ивановной Крамер. Крамерша пользовалась доверием и у него, и у государя – «проверенная бабенка». Вернуться пришлось с соизволения царского – «Головенку-то Алешке на место приставить надобно…»
Крамерша оправдала высокий кредит милостей сановных. Переодела почившего в бозе царевича в приличествующий случаю камзол, штаны и башмаки, а затем искусно пришила к туловищу его отрубленную голову, замаскировав страшный шов большим галстуком. Анатолий Лукич остался доволен ее работой, тут же облапил, пошлепал по пышному заду и похвалил:
– Молодец, баба! Рукастая!..
Государь Петр Алексеевич произносил скорбную речь над гробом сына:
– После объявления сентенции суда царевичу мы, яко отец, боримы были натуральным милосердия подвигом. Всемогущий же Бог, восхотев чрез собственную волю и праведным судом, по милости своей нас от опасности и стыда свободити, пресек вчерашнего дня его, сына нашего Алексея, живот по приключившейся ему жестокой болезни. И тако он сего июня двадцать шестого жизнь свою христиански скончал…
- Предыдущая
- 17/45
- Следующая
