Северная столица - Дугин Лев Исидорович - Страница 46

• Предыдущая
• 46/60
• Следующая

Это был новый приятель Никита Всеволожский – сын известного заводчика, основателя Волжского пароходства, владельца знаменитых поместий, знаменитых оранжерей и знаменитого крепостного театра… Они поздоровались особым образом, нажимая пальцами на ладони, как это делают братья-масоны.

– Ты слышал? На Востоке зажглась новая звезда – не родился ли в хлеву новый Христос? – Пушкин, смеясь, повторил известную шутку Вольтера.

Он не уехал из Петербурга, по-прежнему служил в Коллегии иностранных дел, но что-то беспокойное, тревожное появилось в нем; движения его сделались еще более порывистыми, а высказывания – более резкими, несдержанными. Он богохульствовал у врат божьего храма!

– Я тоже мученик, – продолжал он. – Но мученик чувственной любви!..

Раздражение и недовольство, накопившиеся в нем, он изливал в насмешках над церковью. Да, вслед за Вольтером он готов был воскликнуть: ecrasez l'mfame, раздавите гадину! Потому что ненавидел все, что тиранит мысль, – а церковь не могла ни объяснить таинства мира, ни облегчить ему душу…

А вот и третий приятель – молодой конногвардеец в мундире с широкими лампасами, смуглый, со старательно подкрученными усами, весельчак и общий любимец Мансуров… Мансуров тоже был членом общества – и с ним поздоровались по-масонски.

– Мы с тобой братья во Христе, не правда ли, Мансуров? – продолжал Пушкин сыпать остротами. – Но, увы, мы не девственные братья?.. – Он шутливо напоминал о проказах, в которых они оба участвовали.

Но и сюда, к божьему храму, молодые люди пришли с греховными мыслями. Церковь принадлежала Театральной школе и располагалась на третьем этаже флигеля, выходящего на Офицерскую улицу… Воспитанниц приводили внутренними коридорами из дортуаров. У каждого из друзей был свой предмет. И, держась тесно друг к другу, они направились к лестнице.

Их встретило стройное пение, запах ладана и оплывших свечей и неяркий, закатный даже днем, тихо мерцающий свет… Тесный храм с почти плоским потолком, с нешироким и небогатым иконостасом был переполнен.

Толпа сгрудилась, слилась в одно – дышала, слушала, пела, крестилась… Они пробрались к боковому притвору, где, окруженные надзирательницами, стояли воспитанницы в одинаковых платьях и одинаковых праздничных пелеринках; даже здесь, в толпе, они казались легкими, воздушными, прекрасными…

У Никиты Всеволожского предметом была Овошникова – пятнадцатилетняя воспитанница – с русыми косами, бледным личиком и тонкими выгнутыми бровями; молча и неотрывно издали смотрела она на него, потом показала ладанку, где хранилась прядь его каштановых, мягких волос. Она бледнела от наплыва чувства, и в широко раскрытых ее глазах можно было прочитать дальнейшую ее судьбу: роман начался, когда ей не исполнилось и тринадцати, теперь она окончит школу, он снимет для нее квартиру, и она посвятит ему жизнь.

У Мансурова предметом была воспитанница Крылова.

А Пушкин неотрывно следил за истово молившейся Сашенькой Колосовой. Теперь он усиленно ухаживал за ней.

Генерал-бас густо протянул: «Иже херувимы…» Служба заканчивалась. Прикладывались к иконам. Народ повалил из церкви.

Всеволожский и Мансуров поспешили к лестничному пролету, ведущему на четвертый этаж; там, над церковью, находился лазарет – только там, в холодном закутке, в тесном коридоре, под предлогом внезапной болезни могло состояться свидание.

Пушкин провожал Сашеньку Колосову к карете.

– Почему вы были грустны? Вы плакали. Да, да, я все время смотрел на вас… Но ведь Иисус Христос воскрес – вам незачем его жалеть, – позволил он себе кощунственную шутку.

Она ужаснулась.

– Как вы можете… – Ее большие темные глаза испуганно заметались.

Подошла Евгения Ивановна Колосова.

– Ты здесь, шалун? – Пушкин посещал ее дом и неугомонно проказничал. – Что же, заходи к нам…

Молодые люди были очень довольны собой.

– Мой добрый Амфитрион, мой странствующий философ Аристипп! – Пушкин обнял Всеволожского.

– Мой чудо-черкес Мансур, вождь неверных! – Пушкин обнял и Мансурова.

Общество, к которому они принадлежали, было не столько политическое, сколько литературное, а главным образом – театральное…

Вечером ожидал их театр!..

Занавес еще колыхался, на нем волнами ходило золотое шитье Триумфальной арки с гениями победы, а зал неистовствовал, стены дрожали от криков, зрители плакали, стучали ногами, били в ладоши – это было самозабвение, массовый гипноз…

Шла «Эсфирь» Расина, и выступала знаменитая Семенова.

Сверху, из райка, античный портик с колоннами казался не столь тяжелым, сцена выглядела уплощенной и будка суфлера сливалась с дощатым полом… Он смотрел из райка на знакомый зал: на ярусы лож, где дамы обмахивались веерами и принимали визитеров, на ряды кресел, где сверкало золото эполетов и шитье мундиров, на проходы партера, где теснилась толпа…

Наверху было душно, нависала близко громадная люстра, и воздух, подогретый, поднимаясь от пламени бесчисленных свечей, будто колыхал облака на расписном, прокопченном плафоне…

Что за лица вокруг! Чиновники, столь нищие, что не имеют для театра вечернего платья; завитые франты из приказчиков – карикатура на модных франтов; нарумяненные горничные, щелкающие орехи; унтер-офицеры и солдаты, специально приведенные сюда своими командирами, чтобы по знаку, поданному снизу, кричать браво или шикать…

Первое действие он из любопытства провел в райке. Когда же он спустился в партер, его окружили восторженные поклонники и, как свита, последовали за ним.

Они ловили каждое его слово, готовы были разнести по залу его остроту, его экспромт, слух о новых его стихах, подробности о новых его выходках…

И он не заставил долго ждать.

– Знаете ли, господа, о происшествии в Царском Селе? Ну, как же, с цепи, навстречу царю, сорвался медвежонок коменданта. Царь бежит, медвежонок за ним. Подал пример, нашелся один добрый человек, да и тот медведь…

И этот анекдот тотчас был разнесен по залу.

Он вел себя дерзко, вызывающе, он клял царя и правительство.

– Мария зачала от духа святого? Ох уж этот святой дух! – Он снова кощунствовал. – Посмотрите на этих красавиц. – И жестом указал на ярусы лож. – Мог ли бог, создав женщину, остаться равнодушным к ее красоте?.. Попы нас обманывают. Бес, обернувшись змеем, не искушал Еву, а спасал девушку от влюбленного бога…

И свита за ним увеличивалась!.. Таков был дух времени – все вольномысличали.

Среди сияния огней, в пестроте и многолюдий зала им овладело то лихорадочное возбуждение, то раздражительное состояние, при котором и веселье и разговорчивость делаются чрезмерными, границы дозволенного стираются… На него оглядывались, на него показывали, при виде его шептались – в театре его знали все!

Катенин подозвал его.

– Как ты находишь мой перевод? – Перевод трагедии Расина принадлежал ему.

Вокруг Катенина тоже толпились поклонники, главным образом его однополчане – преображенцы.

Здесь, в зале, было несколько центров – враждебных один другому, и в каждом изрекались истины, выносились приговоры, и вокруг каждого собиралась публика, чтобы воспитать свой вкус и запастись верным мнением.

– Мой перевод! – говорил Катенин. – Ведь правда, это не жеманные стихи Жуковского? Ты не можешь не согласиться?

Он продекламировал одну строфу:

• Предыдущая
• 46/60
• Следующая