Странные сближения. Книга вторая (СИ) - Поторак Леонид Михайлович - Страница 12

Ни денег, ни оригинала письма, ни оружия у Селима не было. Убийца взял всё, что нашёл, только драгоценный листок с расшифровкой Селим успел сунуть в рот. Как же он смог не закричать, — содрогнувшись, подумал Исилай.

Потом, чувства потом. Селима ждёт вечная радость в джанне, о чём тут жалеть? Аллах послал ему гордую смерть, а всему их заданию — счастливый случай, письмо от нового, неизвестного до сегодняшнего дня врага. Какая была подпись?

Пулькин?

Пупкин?

Исилай отложил окровавленный, изгрызенный листок и, взяв кусок еловой ветки, стал выводить на тонком слое снега:

П

У

Ш…

Пушкин перевернулся на бок, пытаясь освободить связанные за спиной руки, и от боли — верёвка врезалась в кожу — ум его окончательно прояснился. Кончиками пальцев он прощупал узел: сложный, развязать не выйдет. Нужно обо что-то пилить, но поблизости нет ничего подходящего на роль ножа. Да что там ножа — единственным твёрдым предметом была, похоже, дверная ручка, находящаяся, увы, за пределами досягаемости. Француз лежал в полутёмной тесной комнате с высоким, под самым потолком, окошком. Кажется, подвал. Всего-то мебели было, что объёмный мягкий матрац. Из одежды оставили брюки и нижнюю рубаху. Инзов действовал в точности так, как следовало поступать с опытными шпионами — снял с пленника обувь и всё, что было сшито более чем из одного слоя ткани. Прощай, шило, спрятанное в подошве, прощай, лезвие в подкладке.

В сердцах Пушкин ударил пятками по матрацу — единственное резкое движение, возможное для человека со связанными конечностями. Даже удара толком не вышло, так, невыразительный мягкий шлепок. И, словно отозвавшись на звук, начала открываться дверь.

«Хуже всего, — думал Пушкин, — что не удастся никого предупредить, прежде, чем погибну. Зюден обвёл вокруг пальца не только меня: всю коллегию одурачил. И пока я гонялся за мифическим невидимкой, возникающим то тут, то там, настоящий шпион сидел у всех на виду, получая приличное жалование и распоряжаясь делами губернии, а уж его пешки — художник, Крепов и прочие — выполняли возложенные на них задачи, пока в этом была нужда. Знать бы ещё, когда и кто завербовал губернатора Инзова. Или не было вербовки, а Инзов с самого начала был заслан под хорошей легендой? Подкидыш, говорите? Ну-ну. Коллежский секретарь Пушкин отправлен служить под начальством турецкого шпиона Зюдена-Инзова. Бог весть, как он обставит мою кончину. Уж наверно так, чтобы снова оказаться вне подозрений. Теперь и войны не избежать…»

Несмотря на эти мысли, в голову упрямо лезла другая — хуже всего не то, что предупредить не успел, а что пройдёт ещё, может быть, минута, и Александра Пушкина не станет на свете. И как ни пытался он жалеть о работе, всё равно жалел о себе.

Он и прежде бывал близок к смерти, но тогда опасность являлась неожиданно — ядом, взрывом, пулей — обдувала лицо и уносилась прочь, оставив Александру поздний, уже ненужный испуг. Сейчас же смерть шла к нему, предупреждённому, но бессильному, и чем ближе она была, тем сильнее Александром овладевал ужас, и на смену сожалению приходил мечущийся между стенками черепа крик: «Нет, нет, не я, не со мной!». Когда дверь открылась, и вошёл Зюден, Пушкин понял, что очнуться от кошмара не удастся и, закрыв глаза, закричал, кажется, каждой частицей тела: «Не-е-ет!»

К чести Француза надо признать, что крик этот был слышен только ему самому. Инзов подошёл к зажмурившемуся Пушкину, со вздохом сел рядом с ним прямо на дощатый пол и положил между собою и Пушкиным две толстые папки из жёлтой кожи.

— Вот, читай, — сказал он. — Когда закончишь, позови. Афанасий тебя выпустит.

Пушкин, поняв, что умереть в ближайшие минуты не придётся, открыл глаза и тут же усомнился в сделанном заключении: Инзов держал в руке нож.

— Верёвки сам как-нибудь разрежь, а то ещё кинешься… — Инзов отбросил нож в угол подальше от Пушкина и поднялся. — Захочешь поговорить — жду наверху.

Нож оказался на редкость тупой — несколько раз лезвие соскакивало с веревки, задевая Пушкину запястье, но ни разу не оставило пореза. Разрезать Александр так ничего и не смог, но ослабил узлы и с трудом высвободил правую руку, а дальше было проще. Свобода, впрочем, по-прежнему была относительной. Дверь, закрывшаяся за Инзовым, оставалась надёжно запертой, замок не поддался ни под ножом, ни в ответ на удары, дотянуться до окошка Пушкин не смог, даже скатав валиком матрац и встав на него.

Тогда он сел, открыл верхнюю папку и взял в руки старую, пожелтевшую с одного края грамоту с осколком печати. В сургуче угадывался оттиск двух перпендикулярных планок, оплетённых чем-то, напоминающим шиповник.

Крест и роза, — догадался Пушкин, мысленно дорисовав отсутствующий фрагмент.

Афанасий, оставленный Инзовым у двери пленного Пушкина, прождал десять минут, затем ушёл распоряжаться дальнейшей уборкой, оставив за себя Петра; Петру наскучило бессмысленное сидение у порога, и он позвал на смену Марусю. Маруся, девушка решительная, привыкшая подходить к поручениям серьёзно, взяла пяльца, устроилась напротив двери на табуретке, положила на колени заряженный пистолет и принялась вышивать пчёлку над маками. В прежние времена Маруся выступала в бродячем цирке с номером «безумная мстительница». Чтобы не портить впечатление Марусиной дикой картавостью, кто-то догадался сделать её француженкой, и из Яковлевой она превратилась в Мари Фаталь. С цирком она добралась до берегов Днепра, где её заметил уже знакомый нам Афанасий.

Когда Пушкин стал стучать и просить выпустить, Маруся отложила пяльцы, взяла пистолет и просунула в щёлку под дверью ключ.

— Вот вам, откх-хойтесь, только не дех-храйтесь.

Она в последнее время всё чаще думала об этом некрасивом мальчике, который, надо полагать, на неё и не посмотрит никогда.

Смущённо оправляя исподнюю рубаху, наспех заправленную в штаны, растрёпанный молодой человек вышел и остановился, глядя на дуло пистолета.

— Ой-ти, не смотх-хите, — махнула рукой Маруся. — Это для гах-хантий.

Пушкин показал пустые руки, вернулся в комнату и ногой вытолкнул оттуда нож:

— Видишь, я чист.

«На обезьянку похож» — с нежностью подумала Маруся.

— Пошли, — она шмыгнула носом и опустила пистолет.

Вставная глава

Ein Geschlecht, das mir gleich sei,

Zu leiden, zu weinen,

Zu genießen und zu freuen sich,

Und dein nicht zu achten,

Wie ich!^[3] Goethe

Не давши молоку вскипеть, отделим желтки и добавим в молоко, размешав перед тем с сахаром. Размешивать, размешивать усерднее, ещё усерднее! — пока ложка не начнёт вязнуть в густом креме. Тогда — готово.

Вонзая зеркальное жало десертной ложки в крем, Карл Васильевич живо представлял, как нужно было размешивать, что добавлять, давать, или не давать вскипеть. Он знал, что в нём живет кулинар, но живёт он в тюрьме должности министра и на свободу не выйдет. Чтобы хоть как-то скрасить заточение, внутренний повар Карла Васильевича обменивался с внешним миром записками. Внешний повар Карла Васильевича, француз Муи, эти записки получал и воплощал в жизнь рецепты хозяина, исправляя и дополняя их по мере сил и прав.

«Недурно мы придумали, — повторял по себя Карл Васильевич, пробуя очередной десерт. — Весьма, весьма недурно».

Он поймал себя на том, что думает по-русски.

«Обрусел, — Карл Васильевич усмехнулся, отправляя в рот вторую ложку. — Вот и въелась в меня эта страна. Крепко въелась, как этот крем пропитал каштановое пюре. Стареешь ты, Карл-Роберт фон Нессельроде, становишься обычным старым обрусевшим немцем Карлом Васильевичем».

Смешаем перетёртые каштаны со сливками. Добавим цукаты. Недурно.

Человеческие силы ограничены, а у Карла Васильевича их и в молодые годы было немного. Значительно меньше, чем желания что-то совершить. Впрочем, это и неплохо, ведь только у очень глупых, очень несчастных людей возможности равны силам. Чем выше парит ум, тем больше он превосходит реальную способность осуществить свои замыслы. Мог бы хороший гастроном Карл-Роберт стать великим кулинаром, но статус не позволит. Что делать? — Нанять француза и диктовать ему всё, что хочется сделать самому. В этом и есть единственный смысл власти. Власть — не соблазн и не насилие. Власть — архимедов рычаг, способ умножить силы, сравнять их со своими планами. Бездарный человек не нуждается во власти. Для бездарного человека это обуза. Ты должен иметь, что сказать миру. Карлу Васильевичу всегда было, что сказать.