Рождение Клеста (СИ) - Ключников Анатолий - Страница 1

Давайте знакомиться, уважаемый читатель моих мемуаров. Я — обычный солдат-наёмник, по кличке Клёст, звёзд так и не поймавший: ни с неба, ни на воротник рубахи, которые обозначали бы моё воинское звание в королевских войсках. Виною тому чисто мой характер: ну, не люблю я казарменной дисциплины, хотя и понимаю, что в королевской армии без оной никак нельзя. Несколько раз мне предлагали: давай вставай на казённое довольствие, — будешь уважаемый человек в определённых кругах, а цена тому — ежедневное прогибание тех, кто таких звёзд ещё не имеет. Чтобы у них и мечи были всегда наточены, и чтобы рубахи до пупа никогда не были расстёгнуты даже в самую смертную жару, и чтобы бляхи ремней не опускались на уровень тестикул. Чтобы в случае войны у них были бы все пуговицы пришиты, всё стальное оружие — наточено, и чтобы знали, сволочи, какое оружие с какого конца держать нужно. Ну, хотя бы в теории. Виртуозному его владению враги научат. Или жизнь — тех, кто не успел погибнуть от незнания оной теории от руки окаянных врагов.

А начиналась моя жизнь вполне заурядно…

Жил себе простой парнишка в простой семье, в провинциальном городке. Мой отец работал ремесленником: делал металлическую посуду, — всякие там кувшины, кубки и котлы. Мать шила платья на заказ местным модницам. По нашим здешним понятиям, они неплохо устроились: посуда из металла стоит дороже глиняной, а мастеру за такую работу платят побольше, чем гончару. Хорошая белошвейка среди состоятельных женщин тоже ценится, так что и мама моя имела заработки повыше, чем обычные портнихи.

Отец устроил в сарае в нашем дворе мастерскую и день-деньской потюкивал там молоточком. Он у меня был истинным виртуозом своего дела. Придёт, скажем, молодой мужик и говорит: хочу, понимаешь, своей жене/подруге колечко подарить, и чтобы, понимаешь, необычное какое, а не то, чтобы так, как везде… Что ж, дело ясное, чего ж тут не понять? — оно всё понятно. Отец брал несколько медных монет, плавил их в тигле, отливал форму и начинал шлифовать-полировать. Пошуршит, постучит, — глядь — вот тебе и колечко, а блестит, как золотое. Если клиент дешёвенький камушек принесёт, то будет он красоваться на колечке. Если нет, то к ободку прилипнет медная бабочка или змейка, выступая крохотным бугорком. Ну и, конечно, отец выгравирует, что заказчик попросит, пару слов, типа «С любовью!», «Вместе навсегда» и тому подобную чушь.

Хорошо помню отцовские руки, — со вздувшимися синими жилами вен на тыльной стороне ладоней, вечно источающие сладкую смесь запахов железа и смазочного масла, с мелкими следами давнишних шрамов. Вот лицо уже стёрлось в памяти, а его руки — помню. Помню блестящие, ещё не закопчённые жизнью котелки, котлы, кувшины — медные, бронзовые, стальные, с крышками, с незамысловатой чеканкой и без них. Они стояли в углу мастерской, жадно ждущие заботливых рук новых хозяев, но ничуть мою душу не трогая.

А нравилось мне оружие. Наш сосед занимался ковкой мечей, ножей, алебард и прочей смертоносной стали, а я подружился с его сыном и частенько торчал рядом с их мастерской, любуясь его изделиями. Как знать: окажись этот мужик обычным неталантливым кузнецом, — быть может, и я не связал бы свою судьбу с воинским делом??? Но нет: Пресветлый создал его настоящим художником по оружию, и я мог часами любоваться плодами его работы. Сбалансированные, с рукоятками, плотно обмотанными полосками пахучей кожи, где каждый виток с ювелирным изяществом уложен впритирку с соседними — настоящее чудо. В полутьме сарая лезвия благородно и опасно сверкали воронёным отливом, отражая бордовый жар горна.

Само собой, детям трогать ТАКИЕ игрушки строжайше запрещено. Если малолетние обормоты и не порубят друг друга, то непременно затупят острия, бестолково стукая мечами. Да и тяжелы они для детской руки. Всё же мне несколько раз довелось сжимать рукоятки и трогать пальцем холодные лезвия — в те мгновенья я переполнялся щенячьим восторгом, сердце сжималось, а моя душа взлетала, казалось, до самых высоких небес.

Прикосновение к отцовским крынкам меня совсем не вдохновляло. Ни капельки. А на платья, сшитые мамой, я вообще не смотрел.

Отец пытался научить меня своему ремеслу, и я покорно что-то клепал по его указке. Но мои швы выходили кривыми, пропускающими воду. Увы, ничего более сложного, чем забить гвоздь, развести огонь и расплющить металл, у меня не получалось. Папа, глядя на мои художества, раздражённо называл меня лесной корягой. Жажды к работе мне это не прибавляло, но мы, слава Пресветлому, всё-таки оставались в тёплых, хоть и сдержанных отношениях до самой последней нашей встречи.

Мои родители всё-таки имели некоторый достаток, позволивший им отправить своих сыновей в школу. Учёба давалась мне не в пример легче, чем ремесленная работа, так как писать и считать — это наука нехитрая. Моя мама прямо-таки возмечтала пристроить меня к канцелярскому делу; отец тоже высказался «за», двумя руками: «Ты ж пойми, сынок, — внушали они мне, — сейчас наступают бумажные времена, и грамотный человек везде нужен. Нынче без бумажки даже в деревне никак и никуда. Пером ты запросто прокормишься: просители писарям деньжата отстёгивают только так! Тому письмо напиши, этому — прошение: там — копейка, и там — грошик. Что ж не жить-то? — в тепле и не в грязи. А мужики из деревень в благодарность таких уток и гусей приносят — дык поди же ты! Да разве мы о таком когда мечтать могли?! — мы-то свою денежку изнурительным трудом добываем!»

Однако, корпение над бумажками казалось мне такой утомительной мутью, что я никак не почувствовал его превосходства над работой моих родителей. Напишу я, скажем, школьное сочинение на пару листов, а в руке и груди такая зверская усталость, словно в каменоломне день отбатрачил. Сердце давит, и задыхаюсь. И вот так сидеть всю жизнь?!! — да пошло оно всё к Нечистому, со всеми курами и гусями вместе! Я рос ребёнком живым и подвижным, которому легче нашу речку переплыть туда-обратно два-три раза, чем написать два-три листа. И мемуары мои пишу не я сам, а моя старшая дочка Меленит: очень уж ей интересными мои рассказы показались. Хотя, что может быть интересного в том, что человек прошёл, можно сказать, почти все войны, а не стал ни маршалом, ни богатеем, хоть и воевал за деньги???

В нашем городке есть старая школа боевых искусств. Она, пожалуй, даже старше меня будет. В первые годы её существования, когда войны ещё не охватили почти все пространства с цивилизованными государствами, перебивалась она, — вернее, её хозяин, — с хлеба на квас, как говорится.

Хозяин школы был, как вы понимаете, старым списанным воякой, служившим на южных, пустынных рубежах своей страны, где полгода стоит такая жара, что у человека северного язык вываливается, как у собаки, уже через полчаса пребывания на солнце. Нас годами терзал интерес: он был смуглый по природе своей, или его так там изжарило, до полного усыхания? Глаза он имел явно не «степные», а круглые, хоть и с прищуром, но рост и вес соответствовали больше дикому степняку, нежели жителю его страны.

Ходил этот уважаемый ветеран в белых штанах и рубахе, свободно на нём свисавших. Такого встретишь на улице и подумаешь: босяк-босяком; на ногах какие-то сандалии из кожаных ремешков, и рубаха без пуговиц. Усы пшеничного цвета, имеющие несколько чёрных волосков, свисают, как две верёвочки. Голова выбрита до зеркального блеска, а на лбу тряпица какая-то, с ненашенскими письменами. И только пояс внушал определённое уважение: военный, широкий, с бронзовой начищенной застёжкой, с кармашками для метательных ножей и прицепленным ножом, явно познавшим вкус крови, в деревянном чехле с медной инкрустацией. Когда он шёл по улице, флегматично прищурив глаза, все наши записные забияки прятались по глухим лопухам и прикидывались забытой ветошью, а примерные обыватели почтительно раскланивались. Городская стража старательно не замечала этот ходячий арсенал оружия.