Прощай, оружие! Иметь и не иметь - Хемингуэй Эрнест - Страница 13

Он с радостью выполнил мою просьбу. Я держал в руках москитную сетку. Вермут он мне показал и снова поставил бутылку на пол. Я поднял над собой одну газету. Повернув ее так, чтобы слабый свет из окна падал на страницу, я мог читать заголовки. Это оказалась «Ньюс оф уорлд».

– Остальные иллюстрированные, – сказал гость.

– С удовольствием почитаю. Где вы их раздобыли?

– Я посылал человека в Местре. Мне привезут еще.

– Здорово, что вы пришли, святой отец. Как насчет вермута?

– Спасибо. Держите при себе. Это для вас.

– Нет уж, выпейте стаканчик.

– Ну хорошо. Я вам тогда еще захвачу.

Вестовой принес стаканы. Открывая бутылку, он сломал пробку, и кончик пришлось протолкнуть внутрь. Видно было, что священник огорчился, но вслух сказал:

– Ничего. Не страшно.

– Ваше здоровье, святой отец.

– Чтобы вы скорее пошли на поправку.

Когда он выпил и держал перед собой пустой стакан, наши взгляды встретились. Мы с ним периодически беседовали и вообще были хорошими друзьями, но сегодня сразу как-то не заладилось.

– Что случилось, святой отец? У вас такой усталый вид.

– Я чувствую усталость, хотя для этого нет оснований.

– Это жара.

– Но ведь еще только весна. Я совсем расклеился.

– Вам обрыдла война.

– Нет. Скорее я ее ненавижу.

– Мне она тоже не нравится, – сказал я.

Он покачал головой и посмотрел в окно.

– Вы не против. Вы просто ее не видите. Простите меня. Вы были ранены.

– Чистая случайность.

– Даже будучи раненым, вы ее не видите. Хотя я ее тоже не вижу, но как-то ощущаю.

– Когда меня ранили, мы разговаривали о войне. Я и Пассини.

Священник поставил стакан. Он думал о чем-то.

– Я их понимаю, потому что я такой же, как они, – сказал он.

– Вы другой.

– По большому счету такой же.

– Офицеры вообще ничего не видят.

– Некоторые видят. Есть очень тонкие, и они переживают больше нас с вами.

– В основном они другие.

– Тут дело не в образовании и не в деньгах. Это что-то иное. Даже имей они образование и деньги, люди вроде Пассини не подались бы в офицеры. Я бы не подался.

– По рангу вас можно считать офицером. И я офицер.

– Так да не так. Вы даже не итальянец. Вы иностранный подданный. Но все-таки вы ближе к офицерам, чем к простым людям.

– А в чем разница?

– Не знаю, как объяснить. Есть люди, заточенные на войну. В этой стране таких много. А есть люди, не заточенные на войну.

– Но первые их в нее втягивают.

– Да.

– А я им в этом помогаю.

– Вы иностранец. Вы патриот.

– А те, которые не заточены на войну? Они могут ее остановить?

– Я не знаю на это ответа.

Он снова посмотрел в окно, а я наблюдал за выражением его лица.

– Им хоть однажды удалось ее остановить?

– Они недостаточно организованы, чтобы что-то остановить, а стоит им организоваться, как их лидеры продают их с потрохами.

– Значит, все безнадежно?

– Безнадежных ситуаций не бывает. Но иногда я теряю надежду. Я хочу надеяться, но у меня не всегда получается.

– Может, война закончится?

– Хотелось бы верить.

– И чем вы тогда займетесь?

– Вернусь в Абруцци, если это возможно.

Его смуглое лицо вдруг просветлело.

– Любите Абруцци?

– Да, очень люблю.

– Так поезжайте.

– Я был бы счастлив. Жить там, любить Бога, служить ему.

– И вызывать уважение, – добавил я.

– Да, и вызывать уважение. А что?

– Ничего. Вы его заслужили.

– Это не так важно. Главное, в моих краях все понимают, что человек может любить Бога. Из этого не делают похабный анекдот.

– Я понимаю.

Он с улыбкой на меня посмотрел.

– Вы понимаете, но вы не любите Бога.

– Нет.

– Совсем не любите? – спросил он.

– Иногда по ночам я Его боюсь.

– Попробуйте Его полюбить.

– Любовь – это не про меня.

– Почему же, про вас, – сказал он. – Если послушать рассказы о ваших ночных похождениях. Но это не любовь. Это всего лишь страсть и похоть. Когда кого-то любишь, хочется для него что-то сделать. Чем-то пожертвовать. Хочется ему служить.

– Я никого не люблю.

– Вы полюбите. Знаю, что полюбите. И будете счастливы.

– Я и так счастлив. И всегда был счастливым.

– Это другое. О счастье можно судить, только когда ты его обрел.

– Что ж, – сказал я. – Если я его когда-нибудь обрету, вы об этом первый узнаете.

– Я слишком долго сижу и слишком много говорю. – В его словах сквозила озабоченность.

– Нет, постойте. А любовь к женщинам? Если я полюблю женщину, это будет то же самое?

– Про это я ничего не знаю. Я никогда не любил женщину.

– А свою мать?

– Ее – да.

– Вы всегда любили Бога?

– Еще мальчиком.

– М-м-м. – Я не знал, что сказать. – Вы прекрасный мальчик.

– Мальчик, к которому вы обращаетесь «святой отец».

– Из вежливости.

Он улыбнулся.

– Мне правда надо идти. Я вам зачем-нибудь нужен? – с надеждой спросил он.

– Нет. Только поговорить.

– Я всем передам от вас приветы.

– Спасибо за прекрасные подарки.

– Не за что.

– Приходите еще.

– Да. До свидания. – Он погладил меня по руке.

– Чао, – сказал я по-простому.

– Чао, – ответил он.

В палате было темно, и вестовой, все это время сидевший у меня в изножье, поднялся и проводил гостя. Мне очень нравился священник, и хотелось надеяться, что когда-нибудь он вернется в Абруцци. В столовой его, конечно, третировали, а он все это терпел, сейчас же я больше думал о том, как сложится его жизнь в родном краю. Ниже Капракотты, как он мне рассказывал, в речке водилась форель. По ночам там запрещалось играть на флейте. Молодые люди пели серенады, но на флейте – ни-ни. Я спросил почему. Потому что звуки флейты плохо действуют на девичий сон. Крестьяне там величают тебя «дон» и при встрече снимают шляпу. Его отец каждый день охотится и заглядывает в крестьянские дома, чтобы перекусить. Для них это честь. А чтобы иностранцу получить разрешение на охоту, тот должен представить документ, что он никогда не подвергался аресту. В Гран-Сассо-д’Италиа водятся медведи, но это не ближний свет. Аквила красивый городок, там летними вечерами прохладно. Если же говорить о весне, то во всей Италии лучше, чем в Абруцци, не бывает. А еще хороша осень, когда можно охотиться в каштановых рощах на птиц. Они откормленные, поскольку поклевывают виноград. И не нужно брать с собой еду, так как местные крестьяне почитают за честь принять вас у себя. Я сам не заметил, как уснул.

Палата была длинная, с окнами по правую руку и дверью в дальнем конце, которая вела в перевязочную. Один ряд коек, включая мою, находился напротив окон, вдоль стены, а второй был под окнами. Лежа на левом боку, я видел дверь в перевязочную. Там была еще одна дверь, откуда иногда появлялись люди. Если кто-то начинал отходить, койку закрывали ширмой, чтобы больные не видели агонии, только из-под ширмы выглядывали ботинки и обмотки врачей и санитаров, да еще под конец оттуда доносился шепоток. Из-за ширмы появлялся священник, а затем туда входили санитары и выходили с покойником, накрытым одеялом, и несли его по проходу между коек, а кто-то складывал ширму и уносил.

В то утро майор, отвечавший за отделение, спросил меня, готов ли я к путешествию. Я ответил, да. Он сказал, что меня отправят завтра рано утром. Мне будет легче перенести дорогу, объяснил он, до наступления жары. Когда тебя несли в перевязочную, из окна можно было разглядеть свежие могилы в саду. На крылечке солдат ладил кресты и краской выводил на них имя, звание и полк очередного погребенного. Он выполнял разные поручения, а в свободное время смастерил для меня зажигалку из холостого патрона для австрийской винтовки. Врачи были очень приятные и, судя по всему, знающие. Они были озабочены тем, чтобы направить меня в Милан, где лучше рентгеновское оборудование и где после операции я смогу пройти курс лечебной физкультуры. Мне тоже хотелось в Милан. Больничное начальство стремилось услать нас подальше и освободить койки, которые понадобятся, когда начнется наступление.