Достигнуть границ (СИ) - "shellina" - Страница 11

— Потрясающе, — прошептал я, проводя перепачканными пальцами по корпусу прибора. — Это потрясающе. Но я смотрю, ты немного переделал прибор?

— Пришлось, государь, Петр Алексеевич, — пожал плечами Брюс. — Но мне помогли, конечно. Бернулли-старший весьма заинтересовался прибором, и мы вдвоем довели его вот до этого вида, но, можно с уверенностью сказать, что наши работы на том не закончатся.

— Потрясающе, — еще раз проговорил я. — Вы блестяще потрудились, у меня слов нет.

— Это лучшая награда для меня, государь, Петр Алексеевич, — улыбнулся Брюс. — Думаю, что прибор можно будет поставить в приемной, дабы принимаемые сообщения, которые пока являются частью эксперимента, не тревожили тебя понапрасну.

— Да, думаю, что это будет хорошей идеей, — я посмотрел на вошедшего в кабинет Митьку, который ухмыльнулся и подошел к столу, чтобы забрать телеграф. Провод был в тканной обмотке, причем использовали плотную джинсу. Но, конечно, лучше бы это был каучук. Ничего, скоро все будет, включая и каучук, а пока моя мечта хоть о какой-то связи с отдаленными районами, похоже, начала осуществляться.

«Сегодняшнее происшествие всколыхнуло всю Москву, а за ней и всю Российскую империю. А как им было не всколыхнуться, ежели прямо на выходе из Китай-города состоялась прямо как на древнем вече сходка стенка на стенку, в коей приняли безобразное участие с битием рож и вырыванием волос и бород всеми уважаемые ученые мужи, построившие по велению государя нашего Петра Алексеевича Университет, дабы учить отроков наукам различным и вельми важным знаниям. Другая стенка состоялась из попов наших, кои кадилами сумели махать, что былинные воины кистенями, повергая врагов своих направо и налево. Кроме этих без сомнения ценных поданных государя нашего Петра Алексеевича, не менее ценные вои, что личную дворцовую гвардию составляют, пытаючись разнять этих петухов окаянных, сами стали участие незнамо для себя в махаловке той великой принимати. И ежели бы государь на жеребце своем Цезаре не навел порядку среди овец своих заблудших, мы могли бы к скорби великой и не досчитаться кого, а так не досчитались лишь зубов, выбитых в ходе забавы энтой. А уже как государь наводил порядок, и нагайкой, и ногами, и кулаками да прямо в рыло смердящее, посмевшее на царственную особу лапу свою задрати… Уж так стать свою показал, что вашему покорному слуге стало известно по большому секрету, многие дамы, видящие тело молодое, бесстыдно оголившееся в ходе вразумления каким-то ополоумевшим попом, коий с государя камзол сдернуть сумел, и рубаху белоснежную порвав, в обморок спасительный рухнули из-за стеснения в грудях. Хотя, не исключается вероятность слишком сильно затянутого корсета, но она маловероятна…»

— Какая сука это написала?! — заорал я, отшвыривая в сторону злополучную газету, и охая, когда висок уже привычно прострелило острой болью. Митька тут же протянул мне платок, в который завернули лед, вытащенный специально из ледника, и который уже успел подтаять на серебряном подносе, стоящем на маленьком столике возле окна. Я схватил платок со льдом и с облегчением приложил его в подбитому глазу, который жутко болел, и я им вдобавок плохо видел. Хорошо еще, что не переломал себе ничего «усмиряя дурное стадо этих баранов», которые вчера такую бучу устроили.

— Александр Кожин, — прочитал Митька имя этого борзописца. Так как штат газетный разросся, каждый, кто приложил ручонку к созданию газеты, сейчас подписывал свои опусы, и это было прекрасно в том плане, что не приходилось долго искать подобного шутника, чтобы Юдина мордой натыкать и дать по шее с дальнейшей передачей провинившегося. — Да ладно тебе яриться, государь Петр Алексеевич, ничего такого он не написал, чего бы десятки москвичей своими глазами не видели, включая и «молодое тело, бесстыдно обнаженное», — я злобно посмотрел на него и увидел, что Митька едва сдерживается, чтобы не заржать, когда его взгляд падал на статью. Я, перевернув платок более холодной стороной, процедил.

— Кофе мне принеси, весельчак, — и, откинувшись на спинку стула, задумался о вчерашнем происшествии, которое ничем другим, кроме как недоразумением назвать было нельзя, но и последствия сейчас предсказать невозможно.

Началось все довольно буднично. Я выехал в Кремль, чтобы посмотреть, как продвигаются работы по реконструкции моего будущего жилища. В общем и целом, мне нравилось то, что получалось. Растрелли и Кнобельсдорф работали в совершенно разных стилях, но на каком-то моменте сумели договориться, и теперь две стиля плавно переплетались между собой, создавая нечто принципиально новое. Мрачные стрельчатые линии немца очень органично вплетались в легкие завитушки итальянца и эти вплетения завораживали, притягивали взгляд.

— Мы назвали этот стиль Кремлевское барокко, — степенно произнес Растрелли, заметив мой интерес. — Мы также старались не трогать самобытную изысканность церквей, но многие из них нуждаются в реставрации, на которую просим позволение у вашего императорского величества, — и он льстиво расшаркался передо мною. Но я и сам видел, что некоторые, особенно старинные здания не вписываются в получающийся ансамбль, поэтому без особых раздумий выдал разрешение с условием узнаваемости храмов.

Покивав в ответ, Растрелли продолжил мою экскурсию. Уже был почти закончен основной дворец — место пребывания императорской семьи, а также полностью перестоен патриарший дворец, из которого сделали Министерский дворец, чье предназначение было понятно из названия.

Побродив еще некоторое время по стройке, я вышел к Китай-городу, где меня ждал взвод сопровождения и нетерпеливо бьющий копытом об землю Цезарь. Потрепав верного друга по шее, я вскочил в седло и выехал с территории Кремля.

А в это же самое время…

У Эйлера что-то то ли получилось, то ли не совсем получилось, но он решил провести испытания очередной версии воздушного шара на свежем воздухе, и выбрал довольно пустынное место, которое Михайлов запретил трогать и как-то украшать, как раз за Кремлевской стеной в районе Китай-города.

За ним увязались оба Бернулли, Ломоносов и еще несколько ученых, решившись размять косточки. Как я в последствии понял, Эйлер разработал какую-то хитрую заслонку, которая могла регулировать давление пара в куполе шара и тем самым влиять на высоту. А Мопертюи, когда-то увязавшийся за Бернулли-старшим, и как-то незаметно прижившийся в Москве, сумел соорудить из некоторого количества каучука, привезенного Ванькой в паре бочек, нечто, похожее на резину. То ли он вулканизацию провел, наткнувшись на нее случайно, то ли еще что сделал, я пока в такие подробности не вдавался, я даже не знал про привезенный каучук, который Ванька припер под видом диковинки, но, похоже, не осознавал его ценности.

В общем, все это не столь важно, потому что к последующим событиям отношения практически не имеет. Когда эксперимент Эйлера завершился удачно, и он наблюдал за погрузкой шара на телегу, искоса поглядывая на пытающегося растягивать получившийся кусок не очень качественной, но все же резины, Мопертюи, и прикидывая, как можно вот это применить к его детищу-воздушному шару, на площадь, на которой и расположились негромко переговаривающиеся ученые, вышла весьма представительная делегация попов, среди которых сновал, ну кто бы мог подумать, Шумахер, и что-то яростно им доказывал.

Как впоследствии выяснилось, вопрос шел о переносе Славяно-греко-латинской академии… куда-нибудь, потому что время шло и уже давно вышел отведенный мною срок, а решения никакого принято так и не было. Попы не хотели ничего ему обещать, а практически все монастыри не годились для переселения учащихся академии, потому что на их территориях расположились больницы.

Оставались храмы и молитвенные дома, а также дома для расселения прибывших помолиться паломников, не слишком двинутых, и ограничившихся церквями. Но любой храм в этом случае требовал перестройки, добавления площадей, да и просто строительства учебных зданий и общежития для учащихся. Никто на себя такую мороку брать не хотел, да и меня беспокоить по этому вопросу почему-то попы не желали.