Правда выше солнца (СИ) - Герасименко Анатолий - Страница 31

Как бы то ни было, эти пять лет почти истекли. Если быть точным, срок подойдёт через две недели.

И потому сейчас надо сделать всё, чтобы заслужить благосклонность Локсия. Признание Локсия. Чтобы услышать: «Молодец, Кадмил, отлично провернул важное дело, и я теперь вижу, что тебе стоит доверять во всём». Вот тогда-то настанет миг, когда можно будет просить чего угодно. Даже того, в чём уже отказано.

«Только сперва придется дождаться родов, – думал Кадмил, переставляя непослушные, гудящие от усталости ноги. – Вряд ли Локсий согласится одним махом обратить и Мелиту, и ребёнка. Этакое божественное семейство». Он хмыкнул под нос, потом вздохнул. Божественное семейство. Ведь дитя тоже нельзя оставить обычным человеком. Впрочем, пускай сперва родится – обычным человеком. Это само по себе станет большой удачей. Кадмилу пришёл на ум Минотавр: как он топает копытами по тёмным древним коридорам Лабиринта, как чешет спину о стены, сопит, ревёт, вытянув мохнатую шею. Впрочем, Минотавр – порождение женщины и быка, не женщины и бога. Быка или бога? Бык ведь тоже был непростой, волшебный. Да и Пасифая приходилась дочерью богу. Или быку? Богу-быку?..

Кадмил вздрогнул и очнулся.

Кажется, заснул на ходу. Так не годится.

Он потряс головой, развеивая сонное отупение. Да, пришёл; вот он, тот самый постоялый двор. На вывеске – надпись «У Торреба». Смешной этот лидийский алфавит. Наполовину сделан из эллинских букв, только вывернутых наизнанку.

Кадмил поднял руку, чтобы постучать. Какое счастье: он ведь заплатил вперёд за комнату. Сейчас можно будет вытянуться на лежанке, закрыть глаза и уснуть. Уснуть на блаженных, на долгих четыре часа. А то и на все шесть...

В левом ухе оглушительно взорвались помехи. Кадмил вздрогнул от неожиданности, качнулся. Прижал горошину пальцем.

И услышал голоса.

– Брат, ты с ума сошёл. Я никуда не поеду.

Треск и шипение. Невнятный, растерянный голос Акриона. И крик Фимении:

– Мне нельзя! Нельзя возвращаться! Умру в Афинах, погибну!

Помехи поглотили звук, и горошина опять замолчала.

«Не очень-то я к себе милостив», – устало подумал Кадмил.

Спать расхотелось совершенно.

Эфес. Седьмой день месяца таргелиона, четыре часа после заката. Ночь всё темнее.

– О Феб-заступник! – прошептал Акрион с восторгом. – Получилось! Ты видишь? Мне всё удалось!

Феб не откликнулся. Оттого ли, что Акрион взывал к нему из недр чужеземного храма; оттого ли, что Аполлон и так знал обо всём, что происходило с героем, и не нуждался в его похвальбе; а может, оттого, что бог, как всегда, не снисходил до пустых разговоров со смертными. Так или иначе, шёпоту Акриона ответило только скудное эхо. Отпрыгнуло от каменных стен, скользнуло по глади бассейна и растаяло в сумраке, который едва могли побороть маленькие, расставленные на полу лампы.

Сбросив обрывки верёвок, Акрион вскочил с массивной каменной плиты. Чуть не наступил на нож, который Фимения оставила валяться на полу, рядом с жертвенной курильницей. Акрион был один в большом тёмном зале, если не считать статуи перед алтарём. Богиня была совсем не похожа на Артемиду, знакомую по афинским изваяниям. Та, эллинская Артемида изображалась вечно юной, беспечной охотницей с неизменным луком в руках и колчаном стрел за плечами. Лидийская же статуя походила на причудливый, изукрашенный резьбой кокон, из верхней части которого выглядывала женская голова, а чуть ниже тянулись в требовательном жесте руки. Кокон покрывали наросты странного, отталкивающего вида, похожие не то на женские груди, не то на округлые паучьи тела. В ненадёжном свете ламп казалось, что наросты эти шевелятся.

Перед лицом богини Акрион вдруг остро и неуютно почувствовал свою наготу. Одежда, слава Фебу, лежала тут же, у подножия алтаря – непривычные, душные лидийские тряпки. Но как же хорошо было снова их надеть!

Облачившись в штаны и нелепую куртку, жавшую подмышками, он спрятал за пазухой Око Аполлона. Кадмил не обманул, когда говорил, что никто не обратит внимания на амулет: Гигес не удостоил и взглядом золотое украшение. Акрион благоговейно коснулся Ока через плотную ткань. Всё в порядке; пока всё в порядке. Неужели сейчас он сможет поговорить с сестрой? И как им удастся ускользнуть из храма вдвоём – потом, когда он убедит Фимению вернуться в Афины?

Огоньки ламп согласно поклонились, послушные дуновению сквозняка. Стукнул засов на невидимой двери. Фимения появилась из темноты – беззвучная фигура, закутанная в жреческое одеяние.

– Пойдём, – сказала она. – Ох, я так тебя рада видеть! Но это правда ты? Та песенка, что мы пели детьми…

– Правда! – кивнул Акрион. Фимения заломила руки – из широких рукавов вынырнули запястья:

– Что за чудо! Дивное чудо! Аполлон, храни нас! Сейчас, погоди, я только погашу лампы.

Сестра была высокой, почти с него ростом. Акрион глядел, как она, легко склоняясь над лампами, задувает огоньки. Последнюю лампу Фимения подняла с пола – пламя отразилось в глазах двумя жёлтыми хвостатыми искрами.

– Всё, – шепнула она. – Иди за мной.

Держа лампу в протянутой руке, так, чтобы освещала путь Акриону, Фимения обошла алтарь и застывшую в ожидании кровавых даров Артемиду. Огладила стену, нащупала выступ, надавила. Каменная плита беззвучно ушла внутрь, открывая потайной ход. Фимения ступила в чернильный мрак, и Акрион последовал за ней.

Они оказались внутри коридора с неровными, грубо вырубленными в скальном массиве стенами. Фимения шагала уверенно и быстро, и стоило труда поспевать за нею. Вскоре коридор привёл их в тупик: путь преграждала небрежно отёсанная плита. Фимения потянулась вверх, навалилась телом. Щёлкнул металл. Плита поползла вниз. За ней оказалась небольшая келья.

– Вот, – внезапно дрогнувшим голосом проговорила Фимения, – здесь я… Здесь живу.

Келья была невелика: три на четыре шага. Едва ли не половину места занимал топчан, застеленный цветным, богато вышитым покрывалом. Напротив стояла статуя Аполлона – старинное, богато украшенное изваяние-курос. Весь покрытый слоновой костью, Феб прижимал стиснутые кулаки к бедрам, левая нога была выставлена вперёд правой, словно бог вечно собирался сделать шаг и вечно медлил. Изящно заплетённые волосы тускло отсвечивали литым золотом, на лице играла безразличная улыбка.

У ног статуи тлел жертвенный огонь в курильнице и стояла лампа – она-то, единственная, и освещала келью. Несмотря на открытый огонь и тесноту, воздух был свежим: должно быть, строители позаботились о вентиляции.

Фимения, как вошла, тотчас же обернулась к куросу и замерла, простирая руки и шепча благодарственную молитву. Акрион потоптался на пороге. Подумав, встал рядом с сестрой. Заглянул в глаза бога, искрящиеся, сделанные из прозрачных камней.

«Вот, Феб, – подумал он. – Ты повелел, и я сделал, что должно. Не знаю, как выйдет дальше, но я здесь. Мы здесь. И спасибо…»

Фимения вдруг бросилась на шею, обняла так, что потемнело в глазах, и расплакалась.

– Ты же… – бормотала она. – Я ведь… Не чаяла, не ждала уж… А ты приехал, из-за моря приехал… Ох, братец! Ну зачем!.. Ох… А я так рада теперь, так рада!.. Ай, чудо, чудо, Аполлон великий…

«И спасибо, что не дал умереть», – додумал Акрион. Осторожно увлекая с собой Фимению, он сел на топчан. Стал гладить сестру по волосам, шептать всякое утешительное. Помогло: вскоре она затихла, только содрогалась всем телом и всхлипывала.

Наконец, наплакавшись, отстранилась. Смущённо, по-девичьи беззвучно высморкалась в какую-то тряпицу.

– Ты, наверное, голодный, – сказала она в нос. – На, у меня тут осталось…

На свет появился початый кусок сыра и кувшинчик вина, уже разбавленного. Акрион надкусил сладкий, с фруктовым привкусом сыр и вдруг понял, как зверски хочет есть.

Фимения смотрела на него большущими глазами – точь-в-точь как у матери. Она вообще очень походила на мать: длинная шея, тонкогубый гордый рот. Строгая, классическая красота, будто по «Канону» Поликлета.