Русалка - Дрейк Шеннон - Страница 41

• Предыдущая
• 41/106
• Следующая

— Сэр, — обратилась Ондайн к Карлу, — могу я отдохнуть?

— И оставить его в когтях леди Анны? — прошептал Карл.

— Надеюсь, они скоро выцарапают друг другу глаза, — отозвалась Ондайн с нескрываемой ненавистью. — Сэр, у меня вдруг ужасно разболелась голова.

С искренней заботой король проводил ее в спальню. Девушка заметила идущего сзади Джека, готового встать на стражу около дверей! Карл любезно поцеловал на прощание ее руку и удалился. Она захлопнула за королем дверь и бросила Джеку:

— Спокойной ночи!

Обведя взглядом комнату, Ондайн посмотрела на кушетку, на которой прошлой ночью слал Уорик, и, подойдя к ней, поддала ногой, затем прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Сыпля проклятиями, она рассеянно бродила по комнате, пока взгляд ее не упал на белую шелковую ночную рубашку, по краям ворота и рукавов украшенную прекрасными брюггскими кружевами. Девушка сорвала с себя платье и бросила на пол в углу.

— Ох, будь он проклят!

Облачившись в белый шелк, Ондайн решила лечь в постель, чтобы поскорее забыться сном. Судьба так милостива к ней! Она спаслась от смерти на виселице, а теперь вот и король собственной персоной старается помочь и защитить ее. Почему же она поддается такому настроению?

Но так уж повелось испокон веков: человек неизбежно испытывает и горечь, и сладость жизни, познает и ее боль, и восторги. Сейчас она чувствовала лишь холод шелка на теле, разящее лезвие ревности, унижение и боль, которую невозможно было выразить словами.

— Уорик Четхэм, будь ты проклят! — выкрикнула Ондайн вполголоса. Она шагала по комнате, пытаясь совладать с собой, проклинала и неистовствовала, надеясь, что вскоре устанет, , что чувства в конце концов улягутся и она, измученная, найдет утешение во сне.

Ах, эта отвратительная чертовка!

Уорик смотрел в глаза леди Анне, задумчиво улыбался ее словам и совершенно их не слышал. Букингем вложил кубок ему в руку, и он машинально его осушил.

Он разговаривал, шутил, смеялся, а внутри все разрывалось от ревности и нестерпимой боли, которую невозможно было успокоить: Ондайн — в руках короля.

Теперь он думал только о ней. Он должен овладеть ею. Нет, нельзя…

Еще один кубок, ого! За глаза этой ведьмы цвета морской волны, за ее груди сирены, за походку, за изгибы ее тела…

Полегче, полегче, полегче…

Невозможно! Уже поздно. Он повесничал, смеялся, любезничал, танцевал и пил, и ничто не помогало.

Неожиданно Уорик оставил компанию. Решительными шага ми он вышел из зала и, сцепив зубы и сжав кулаки, направился к себе. Черт побери, он не может спать еще одну ночь, как спаниель, на кушетке!

Ондайн по-прежнему была занята тем, что прохаживалась по комнате и ругалась последними словами, которым научилась в лесу у бродяг. Неожиданно тяжелая деревянная дверь с оглушительным треском распахнулась. Кровь застыла у нее в жилах, а мускулы окаменели.

На пороге стоял Четхэм, она узнала его высокий силуэт.

Спокойно, элегантно, со всей грацией, присущей удачливому придворному обольстителю, он вошел в комнату, снял шляпу с пером и, держа ее на отлете, отвесил глубокий поклон с явной насмешкой, которая была удвоена мастерским исполнением.

Завершив поклон плавным движением, Уорик не торопясь закрыл дверь. Старые петли тоскливо заскрипели, вызвав у Ондайн приступ смертельного ужаса, хотя она успела уже приготовиться к худшему, заметив подозрительную насмешливость его поклона.

Уорик прислонился к двери, держа руки за спиной и глядя на Ондайн. Мерцали свечи. Темные углы комнаты казались таинственными от прихотливой игры пламени. Уорик молчал и только смотрел на нее; губы его изогнула дьявольская ухмылка, а во взгляде нельзя было отыскать и намека на теплоту или понимание. В пляшущем пламени свечей его глаза утеряли привычный каштановый цвет, а казались золотыми, как блестящая монета или, скорее, как глаза волка… Волка, который ночью крадучись загоняет в угол свою жертву. Прекрасный волк, безжалостный сильный ночной хищник, смертельно опасный.

В сердце Ондайн проник ужас, который тотчас перерос в сильнейший гнев. Как смеет он смотреть на нее такими глазами! И это после… после его поведения в бальном зале, где он смеялся, улыбался, танцевал с этой женщиной, обожаемой леди Анной, которая обращалась с ним так властно, что любому не составляло труда догадаться, насколько они близки. Да он просто олицетворение мужской наглости! Прийти сюда и так бесцеремонно вторгнуться на ее половину после того, как он явно увивался за этой шлюхой!

Да как он смеет!.. И все-таки она чувствовала, как что-то теплое наполняет ее тело и душу.. Да, он неотразим! Ни перо на шляпе, ни шнуровка, ни щегольской костюм не шли ни в какое сравнение с его подлинной мужественностью.

Да, она ненавидела его за то, что он так непринужденно разговаривал и смеялся с Анной, что та открыто домогалась его. Но ее ненависть исчезла бесследно в огненной буре чувств, взрывавшей самые глубокие тайники ее души. Что это такое, думала она с удивлением и почти в отчаянии, что так потрясает до основания все ее существо? Почему при взгляде на него ее сердце сладко замирает, руки и ноги начинают дрожать и все внутри плавится от нестерпимого жара возбуждения?.. Даже сейчас, когда он бесстыдно смотрит! Сейчас, когда она должна его ненавидеть… Когда самый воздух пропитан надвигающейся опасностью!

— Так, значит, вы уже здесь, — вымолвил наконец Уорик.

Он понимал, что разгорячен вином до предела, что чуть жив от ревности. Но никогда раньше он не испытывал таких чувств, как в эту минуту, такую страсть и такую… любовь.

Он сжал за спиной кулаки. Вино, которое он пил кубок за кубком, не притупило пронзительной боли. Это правда: он любил ее. Он влюбился. В эту ведьму, которую собирались вздернуть на виселице и которую он спас от веревки. Впрочем, как выяснилось впоследствии, она оказалась вовсе не ведьмой, а соблазнительной женщиной, умной, загадочной, прекрасной. Такой прекрасной при свете свечей. Одетой в белый шелк, ниспадавший к ее ногам изящными складками; шелк, который не скрывал округлостей ее груди и возбуждай в Уорике страстное желание прикоснуться к ней. А эти золотистые с красноватым отливом волосы, разбросанные по плечам, падающие на спину. Огненное солнце и пылающий рассвет, целое огненное море! А ее глаза, голубые, как море, море огня, пронзившие его так глубоко, что он больше не мог без них жить.

Любовь… Да, он влюбился. Он околдован этой морской девой, русалкой, богиней. Нет, он не должен любить ее! Его душа металась в страшных муках, не в силах побороть лихорадочной ярость и вожделения. И любви, которая привела его сюда. Боже, если бы эти холодные голубые глаза засверкали для него так же, как они сверкали для Карла, если бы эти губы прошептали ему слова, как одному из тех кавалеров, танцевавших с ней…

— А где же мне еще прикажете находиться, мой господин? — спросила Ондайн, решив говорить как можно равнодушнее и стараясь скрыть горечь в голосе и блеск в глазах, которые выдавали гнев, клокотавший внутри нее, как горящая лава.

Он приподнял бровь. Сатанинская улыбка по-прежнему играла на его губах, когда он прошел через комнату к камину и пошевелил железными щипцами горящие поленья.

— Судя по вашему поведению, дорогая жена, я решил, что вы находитесь где-нибудь в другом месте — очаровываете короля.

Уорик поставил щипцы на место и повернулся, продолжая улыбаться приятной и зловещей улыбкой.

— Я-то думал, что вы уже дожидаетесь своей очереди оказаться в королевской постели, как и прочие прекрасные, но очень меркантильные придворные особы.

Ондайн задохнулась от нанесенного оскорбления. Ее терпение лопнуло, и она схватила наугад первую попавшуюся вещь, чтобы бросить в него. К несчастью, под рукой не нашлось ничего более существенного, чем искусно вышитая подушка.

Этот снаряд пришелся ему прямо в лицо — к ее удивлению, граф не смог ее поймать. Она вскрикнула:

• Предыдущая
• 41/106
• Следующая