Дама выбирает кавалера (СИ) - Нотт Тэффи - Страница 5

Я в сердцах прижала левую руку к груди, подняв взгляд на генерала. Тот слушал внимательно, но по лицу не разобрать, верит или нет. Я быстро опустила взгляд снова.

— И на коленях стояла, и розгами она меня била, и голодом изводила, с девками дворовыми она ласковее была. А потом… — Вот быть хоть одну слезинку из себя выдавить! Но нет, плакать на заказ у меня от чего-то не выходило. Так что я просто на сухую всхлипнула. — Потом сыну её, Аркаше, дураку и недорослю, восемнадцать стукнуло. И она нас женить задумала, чтобы всё, что батюшка мне завещал, в её руки попало.

Я вновь всхлипнула и с удивлением заметила, как ко мне протягивается рука с белоснежным платком. На углу было изящно вышита золотая монограмма «ТП». Я благодарна кивнула и прижала платок к совершенно сухому лицу.

— Как же… — Толстой прочистил горло. — Как же вы в Петербург попали? Оболенские, это под Новгородом у Вас имение?

Я кивнула. И дальше стала нести околесицу о том, что однажды в имение тётушки приехал дальний родственник, привезший приглашение на праздник в честь запуска воздушного шара. Тётка, как противница любого научного прогресса наотрез отказалась куда-либо ехать, ну а мне так захотелось повидать сие чудо, что я стала Глафиру Андреевну уговаривать. Но в ответ лишь получила очередной отказ. В этот момент я театральным жестом задрала подол платья. Конечно, Петру Александровичу, как приличному человеку бы отвернуться, да цепкий взгляд темных глаз успел скользнуть по моим коленкам и выше, где были очень красноречивые синяки. Это был мой козырь. Синяки — результат падений на тренировки по акробатике, таких у меня было хоть отбавляй. Кто же там будет разбираться, что похоже на побои, а что нет? Толстой отвел взгляд, а я быстро одернула подол.

Жалостливый рассказ окончился тем, что приглашение я свое выкрала вместе с деньгами, да из поместья сбежала. Дошла до соседей, благо идти было всего ничего, под благовидным предлогом одолжила коляску с кучером, которых отпустила сразу по прибытии в столицу.

— А в подворотне той, в дровянике, кошелек припрятала. На празднике суета была, толчея, а то — всё, чем я располагаю. — Я решительно встала, поморщившись от неприятных ощущений в плече. — Понимаю, Пётр Александрович, что ставлю Вас своим рассказом в крайне неловкое положение. Но Вы мне ничем не обязаны. Полагаю, моих денег хватит, чтобы снять экипаж до дома, а там… — Мой голос дрогнул. — Будь что будет.

Я изо всех сил делала вид, что готова вот-вот расплакаться. Генерал застыл передо мной, словно каменное изваяние. Было видно, что он колебался между нормами приличия и желанием офицера защитить даму в беде. Чтобы уж точно весы склонились в нужную сторону, я неожиданно охнула, хватаясь за плечо и осела обратно в кресло.

— Вот что, мадемуазель Оболенская. Никуда Вы не поедете. — Я подняла на генерала изумлённый взгляд, но внутри ликовала. Как по нотам! — Роман Гаврииловчи сказал, что Вам нужен покой, хотя бы несколько дней. А там решим, что с Вами дальше делать. — Толстой задумчиво потер подбородок, обходя стол и присаживаясь в своё кресло. Всё это время он возвышался надо мной истуканом. — Только вот не домой же Вас ко мне вести. Мария Алексеевна с меня шкуру спустит…

После непродолжительных метаний Пётр Александрович всё-таки принял волевое решение отправить меня к себе домой, хотя я и видела, что ему это было бесспорно не по душе. Скорее всего, дело было в загадочной Марии Алексеевне, о которой обмолвился Толстой.

Я поняла, кто это, едва мы прибыли на место. Дом Петра Александровича находился не где-нибудь, а прямо на Невском, недалеко от Зимнего дворца. Домом это было назвать очень сложно, если быть совсем точным — это тоже был дворец. С лепниной, светло-голубыми стенами, величественным камердинером в ливреи. Интересно, это собственный дом Толстых или казённый? Вполне может статься, что шефа Преображенского полка могли пожаловать таким в пользование.

Вместе с камердинером навстречу нам выплыла, по-другому не скажешь, тощая и какая-то нескладная дама. Она была в домашнем платье, тёмные волосы с завитыми кудряшками были по модному собраны наверх. Несимпатичное с грубоватыми чертами лицо было преисполнено изумления.

— Пётр Александрович, мы ждали вас только к обеду. — Объявила дама, обращаясь к Толстому и медленно, словно удав, переводя взгляд на меня.

— Мария Алексеевна, знакомьтесь. Это Вера Павловна Оболенская. Сестра моего давнего сослуживца. Вера Павловна осталась сиротой, больше присмотреть за ней некому. Она поживёт здесь некоторое время, пока не придумаем, как быть дальше. — Толстой изо всех сил старался держаться уверенно, но невооруженным глазом было заметно, как он опасается гнева этой некрасивой женщины. — Вера Павловна, это Мария Алексеевна, моя драгоценная супруга, хозяйка сих хором.

Ах, вот оно что! Стоило догадаться. Теперь понятно, почему у этой самой Марии Алексеевны лицо такое, будто она лимон откусила. Интересно, я-то полагала, что у дворян это в крови — не демонстрировать свои истинные эмоции и всегда оставаться с «хорошей миной».

Впрочем, сказать ни "да" ни "нет" генеральша не успела. Пётр Александрович быстро поцеловал руку супруге, приложил пальцы к двууголке, прощаясь со мной и размашистым шагом вышел за дверь. Мы с хозяйкой дома замерли друг напротив друга, словно удав и кролик. К сожалению, в этом маленьком спектакле удавом была не я. Но, честное слово! Я так хотела принять душ и поспать, что готова быть и кроликом, и зайчиком, и кем угодно из мира флоры и фауны.

— Мария Алексеевна, спасибо Вам за вашу доброту. — Я сделала книксен, который судя по выражению лица, Толстая восприняла как сносный. — И простите за доставленные неудобства. Я вовсе не хочу обременять Вас и Петра Александровича своим присутствием.

Ответом мне было молчание и долгий, пронзительный взгляд тёмных глаз. Он был таким же, как у Иванова. Только в докторе угадывался проницательный ум, а в генеральше зависть. К чему? Она старше меня года на три-четыре, вряд ли больше. Самому Толстому, на вскидку, было едва за тридцать.

— Добро пожаловать. — Наконец открыла рот Мария Алексеевна. — Можете оставаться у нас столько, сколько потребуется. Неужто можем мы бросить в беде сироту?

По глазам генеральши было сразу видно — могут. Точнее, она может. Ещё как. И будь её воля, она бы хоть сейчас выставила меня за порог. Это же сплетни теперь пойдут по всей столице: Толстой сам привёл какую-то девицу к себе в дом!

— Распоряжусь, чтобы вам приготовили комнату. Вы не отсюда?

— Новгородская губерния. — Быстро ответила я. Мария Алексеевна хмыкнула, выглянула мне за спину.

— И что же, никаких вещей?

Вместо ответа я просто потупила глаза. Толстой сам сочинил эту ложь, вот теперь он перед женой и отдувается, почему у меня с собой нет даже самого хлипенького сундучка с парой сменных платьев. Сделаем вид, что ничего правдоподобного с ходу я придумать не смогла. В ответ на мое молчание послышался ещё один хмык. И не удостоив меня больше и словом Мария Алексеевна ушла обратно наверх, а я так и осталась стоять у основания лестницы, ожидая, когда насчет меня дадут распоряжения.

Обмыться и лечь в чистую постель оказалось лучшим, о чем я могла мечтать. Измотанная своими злоключениями, я заснула почти мгновенно. А когда открыла глаза, на улице снова темнело. Я бы проспала, пожалуй, всю ночь, но желудок требовал пищи. Желательно горячей и пожирней.

Я с тоской подумала о маленькой кафешке у дома, где подавали лучший в мире японский суп. На свином бульоне, с лапшой. Желудок требовательно заурчал и пришлось вставать.

Ещё вместе с воспоминанием о доме пришло воспоминание об отце, который остался там, в будущем. И который наверняка безумно волнуется… Но этим мыслям я не дала глубоко проникнуть в моё сердце. Затолкала в самую дальнюю коморку души: «Я подумаю об этом завтра». Потому что если я здесь начну нюни распускать, то домой точно не доберусь.