Южное направление (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 32

— Да, господа, у меня к вам просьба, — попросил я, обведя взглядом белогвардейцев. — Если соберетесь выдавать меня контрразведке, попрошу отпустить Максимилиана Александровича. Он здесь человек сторонний, а я просто воспользовался его наивностью и простотой.

Волошин возмущенно тряхнул своими лохмами.

— Нет уж, Владимир Иванович, вы уж из меня совсем-то дурака не делайте. Я прекрасно отдавал себе отчет — кто вы, и какова ваша цель, а не только то, что вы ценитель поэзии.

— А разве полномочные представители Совнаркома любят стихи? — с легкой издевкой поинтересовалась Ниночка.

Вместо ответа, я принялся читать:

— Я мысленно вхожу в ваш кабинет…

Здесь те, кто был, и те, кого уж нет,

Но чья для нас не умерла химера,

И бьётся сердце, взятое в их плен…

Бодлера лик, нормандский ус Флобера,

Скептичный Франс, Святой Сатир — Верлен,

Кузнец — Бальзак, чеканщики — Гонкуры…

Их лица терпкие и чёткие фигуры

Глядят со стен, и спят в сафьянах книг.

Их дух, их мысль, их ритм, их бунт, их крик…

Я верен им… но более глубоко

Волнует эхо здесь звучавших слов…

Стихотворение Максимилиана Волошина длиннее, нежели текст песни. Сидя за столом у Слащева, я прочитал его полностью, но здесь приводить не вижу смысла, оно доступно.

Я открыл для себя Волошина давным-давно благодаря культовому, как нынче принято говорить, диску «На волне моей памяти». Мои друзья и приятели времен студенческой юности «западали» на песню бродячего школяра — она прекрасно пелась в легком подпитии, но мне больше нравилась именно эта, про кабинет. Наверное, потому что всегда был неравнодушен к книгам.

Не хочу хвастаться, но стихи я читать умею, потому сумел произвести некоторое впечатление и на самого автора, и на Слащева и, похоже, на Нину Николаевну.

— Браво! — похвалила меня кавалерист-девица и, как мне показалось, искренне. Сам генерал лишь покачал головой и вытащил портсигар. Открыв створки, кивнул. — Прошу…

Я отказался, а Максимилиан Александрович радостно ухватил генеральскую папироску. Нина Николаевна тоже закурила какую-то вонючую пахитоску.

— Я одного не пойму, — выпустив дым в потолок, сказал генерал. — Зачем это красным? У вас, как ни крути, более выгодное положение. В девятнадцатом, когда Деникин шел на Москву, у вас был смысл. Ладно, если бы Польша вас разгромила в хвост и гриву… Кстати, у поляков имелись все шансы. Ваш полководец Тухачевский так славно подставился под удар. — Слащев мечтательно зажмурился, еще раз выпустив колечко дыма. — Он оголил левый фланг, кинул тылы, несся, словно в сортир при поносе, Пилсудскому нужно быть круглым дураком, чтобы не воспользоваться. И вот незадача — Тухачевского арестовывают, фронт останавливается, а старый служака Шварц все приводит в надлежащий вид. Подождите-ка…

Слащев затушил папиросу, вытащил из портсигара новую, снова закурил. Посмотрев на меня еще пристальнее, нежели пятью минутами раньше, сказал:

— Мне называли фамилию чекиста, арестовавшего Тухачевского…

— Ага, он самый и есть, — кивнул я, отчего-то испытав желание закурить. Уже потянулся к портсигару, но поборол себя.

— Вы же сказали, что вы представитель Совета народных комиссаров РСФСР, личный посланник Ленина, — хмыкнула Нина Николаевна.

— А в чем здесь противоречие? Я действительно представитель Совнаркома, а еще с недавних пор начальник отдела внешней разведки ВЧК, — слегка приврал я, потому что приказ о моем назначении еще не подписан. — Вы сами знаете, что работу дипломатов предваряют разведчики.

— А еще есть сведения, — сказал Слащев, потом уточнил, — или сплетни. Мол, этот Аксенов едва не поставил к стенке самого Троцкого, когда тот попытался заступиться за Тухачевского, пресек мародерство красноармейцев в Львове, инспирированное жидами

— Слухи сильно преувеличены, — усмехнулся я. — Тухачевского я и на самом деле арестовал, мародерство пресекло руководство Первой конной. А к отставке Склянского я если и приложил руку, то лишь отчасти.

— Крупная птица, — покрутила головой кавалерист-девица. — Яша… Яков Александрович, а может стоит сдать молодого человека в контрразведку?

— Ну вот, как всегда, — вздохнул я с грустью, потом пожаловался. — Только начнешь разговаривать с интересным человеком, а тут — бац, он тебя в контрразведку сдает. Бывал я в контрразведке — и в вашей, только на севере, и в английской. Честно скажу — не понравилось.

— Владимир Иванович, никто не собирается сдавать вас в контрразведку, — устало сказал Слащев и укоризненно посмотрел на боевую подругу. — Ниночка, не шути так.

Та, без малейшего смущения пожала плечиками и с любопытством посмотрела на меня — мол, посмотрим, что ты за фрукт такой. Я тоже ответно пошевелил плечами и перевел взгляд на генерала.

— Забавно, — проговорил Слащев. — Кто бы мне сказал месяц назад, что стану сидеть за одним столом с чекистом, пристрелил бы.

— Все в этой жизни течет, все изменяется.

— Мне бы хотелось услышать ответы на два вопроса. Первый — почему красные, точнее, — Ленин, коль скоро вы его представитель, собрался заключать мир со своим классовым врагом. Тем более, что скинуть нас в море вам не составит труда. Второй вопрос — почему с этим вопросом — простите за тавтологию, вы решили обратиться именно ко мне? Вы же знаете, я генерал без армии.

Рубака Чернота исчез. Теперь передо мной сидел Хлудов — жесткий профессионал, аналитик. Ах, Михаил Афанасьевич. Не пишут о том ни Варламов, ни другие ваши биографы, но вы явно были знакомы с генералом Слащевым.

— Позвольте, начну со второго вопроса. С кем именно вести переговоры для нашего правительства неважно. Но Врангель не пожелает вести переговоры о мире, он уже настроен на эвакуацию. Его помощник и руководитель обороны Крыма Кутепов — как самурай при своем дайме. Что Врангель скажет, то тот и сделает. Касательно вас… Вы, несмотря на отставку, влиятельная фигура в армии. Мне известно, что лично вы уже выступали за заключение мира с Советской Россией. Боюсь ошибиться, но это могло быть в январе сего года, еще при Деникине. Потом вы обращались к Врангелю. И в том, и в другом случае, с вами не захотели разговаривать.

— Владимир Иванович, кто у нас работает на чека? Антон Иванович или сам Врангель? — с изумлением спросил Слащев. — В обоих случаях я беседовал тет-а-тет.

И что тут сказать? Не скажешь же, что я читал «Мемуары и документы» генерала Слащева, за публикацию которых Врангель приказал лишить Якова Александровича мундира. Потому ограничился многозначительным взглядом.

— Иной раз, ваше превосходительство, достаточно завербовать мелкую сошку — секретаря, адъютанта, делопроизводителя. На этих людей внимания не обращают, а знают они очень много.

— Тоже верно, — согласился Слащев. Возможно, вспомнил адъютанта Май-Маевского. Не может такого быть, чтобы генерал не знал историю братьев Макаровых.

— Теперь о том, что вы генерал без армии… Я не поверю, что у вас нет верных людей, что вас не поддержат наиболее разумные русские офицеры. Да и нижние чины вас едва не боготворят. — Тут мне вдруг вспомнился мой череповецкий знакомец. — Я как-то с вашим подчиненным разговорился — вы у него ротным были, так он о вас вспоминал с придыханием.

— А кто такой? Как фамилия? — заинтересовался Слащев.

— Фамилия у него Курманов, мой земляк.

— Курманов? Унтер-офицер? — оживился генерал. — Ну как же, как же, помню. Он, когда командира взвода убило, солдат в атаку повел. Сколько помню, на реке Вепрь это случилось. Я ж ему сам представление на крест подписывал[1].

Я слегка удивился, что генерал помнит своих подчиненных спустя пять лет, но, с другой стороны, ничего удивительного.

— Курманов у красных? — поинтересовался генерал.

— Так точно, — кивнул я. — Когда мы с ним виделись последний раз, он был комиссаром отряда. Сейчас, кажется, комиссар полка или бригады.