Жестокое эхо войны - Шарапов Валерий - Страница 4

Барабаня пальцами по столешнице, Дед Сафрон погрузился в нелегкие думы…

Что он мог сделать? Никакие слова сейчас Беспалому не помогут. Влить остатки его банды в свою, а самого его назначить гончим[9]? Это не устроит ни того, ни другого. Беспалый привык быть первым. А у Деда уже есть неплохой помощник в лице племяша Лаврушки. Пока Лавр неопытен и молод, но через годик-другой возмужает, окрепнет телом и духом и станет незаменимым.

– Ладно, бобик сдох[10]. Не в каждом деле фарт у нас в попутчиках, – прервал молчание Дед. – Фараоново племя нас давит, устраивает засады, обкладывает, как волков. Но мы и не такое видали. Надобно подумать, как пополнить твою конюшню[11].

Всякий на месте Беспалого воспрянул бы духом, оживился, ведь помощь предлагал не абы кто – не банщик[12] и не фраер, а уважаемый в московском криминальном мире авторитет. Только веселости во взгляде молодого главаря не прибавилось. Закинув назад свой длинный чуб, он криво усмехнулся:

– Не получится, Дед.

– Отчего же? – подивился тот.

– За доброту прими мою сердечную благодарность в виде еще одной наколки от Вано.

– Что за наколка? И почему не получится пополнить конюшню?

– Сейчас все поймешь. – Беспалый наполнил их рюмки водкой. – За пару дней до налета на броневик прикончил Вано баян сулейки[13] в компании со швейцаром[14] из военкомата. Тот по пьяной лавочке сболтнул лишнее, будто пришел к ним секретный приказ из главной богадельни…[15]

Услышав такое вступление, Дед Сафрон насторожился, придвинулся ближе:

– Из главной богадельни, говоришь? Так. И что же?

– В приказе сказано, что военкоматы всех мастей должны прошерстить личные дела демобилизованных вояк и выявить тех, кто был осужден по перечню прилагаемых к приказу статей.

– До войны осужден? – не понял Дед.

– С довоенной поры и поныне.

– И что же с ними легавые намерены сделать? Опять, что ли, на нары?

– Кого на нары, кого под строгий учет. Так, чтоб каждый день представать пред ясны очи участкового и супротив своей фамилии ставить крестик.

Поковыряв спичкой меж зубов, юбиляр задумчиво проговорил:

– Стало быть, скоро пойдут повальные аресты. В том числе и среди наших корешей, носивших военную форму…

Будь Беспалый чуть внимательнее и прозорливее, непременно понял бы, что Сафрона это известие сильно расстроило. Он серьезно озаботился судьбой какого-то близко знакомого и очень нужного человека.

Но молодой главарь по-прежнему горевал, был погружен в себя и ничего такого не заметил.

– Вот и я о том же, – поднял он рюмку. – Так что о пополнении конюшни базарить рано. Уберечь бы тех, кто остался…

К полуночи веселье в банкетном зале поутихло. Патефон смолк. Несколько родственников Сафрона попрощались и ушли. Остались только кореша. Трое развалились в креслах у курительного столика. Едва ворочая языками, они что-то втолковывали друг другу. Двое спали: один на диванчике, другой за столом, притулив голову между пустых тарелок. Вездесущие официанты уносили грязную посуду.

Главари по-прежнему сидели рядом, допивая водку и дымя папиросами.

– …А может, новые бирки?[16] У меня есть один хороший маклер[17].

– Нет, пару годных маклеров и я знаю, – решительно мотнул седой головой Дед Сафрон. – Но рисование новых бирок не спасет. Да и каждому не нарисуешь. Тут надобно поступить по-другому. Хитрее, азартнее, напористей!

– Это как же? – посмотрел на него осоловевшими глазами Беспалый.

– Недурно было бы захватить личные дела этих вояк. Как думаешь?

– Захватить?! – обалдел от неожиданности молодой главарь. – Как это – захватить?!

– Ты сказал, что во всех военкоматах шерстят личные дела демобилизованных, так?

– Ну да, сказывал.

– Значит, сначала шерстят и отбирают тех, кто ходил под статьей. После все отобранные дела отправляют туда, где с ними работают легавые. Копают, вынюхивают… Так?

– Должно быть, так, – согласился Беспалый.

– Значит, надобно прознать, куда они свозят документы блатных корешей, а потом обмусолить, что да как. Если все выгорит, мы разом убьем двух косых: обезопасим себя и пополним ряды новыми людьми.

– А не покоцают нас? Я слыхал, будто амнистию обещали. Может, подождать?

– Странный ты, ей-богу, – засмеялся Дед. – На броневик с автоматчиками полез, а плевую полувоенную контору стороной обходишь. Там же васьки[18] в основном работают!

– Чего же обходить-то?.. Согласный я.

– Вот и законно. Прежде чем туда соваться, мы все обстряпаем, Беспалый, – приобнял Дед Сафрон молодого коллегу. – Не дрейфь! Знаешь, когда я похоронил последнего близкого корешка? – Беспалый пожал плечами. – Ты не поверишь, это случилось три с половиной года назад. Зимой сорок второго. И по очень простой причине – он слишком любил выпить, и однажды утром его сердце не выдержало. Все остальные живы, они здесь, в «Шкатулке».

Взвесив все «за» и «против», Беспалый опустошил очередную рюмку и пожал Сафрону руку:

– Готов пособить, раз такое дело.

– Завтра вернемся к этому вопросу, перетрем на трезвую голову. А сейчас пора по хатам – поздно уже…

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

Нудная, жутко надоевшая работа подходила к завершению. Александр Васильков считал оставшиеся часы до ее окончания и благодарил судьбу, что в старый корпус Таганского военкомата пришлось ездить всего неделю.

Как и многие боевые офицеры, он больше всего на свете не любил бумажную работу. А в военкомате как раз и поджидали его бумаги. Кипы бумаг! Десятки объемных стопок из личных дел военнослужащих и сопутствующих им документов: листов, справок, характеристик, списков…

Утро последнего дня работы в военкомате вышло скомканным. Неприятности начались за полчаса до выхода из дома. В ванную комнату большой коммунальной квартиры образовалась очередь, и брился Александр впопыхах. Ничего хорошего из этого не вышло – вернувшись в комнату, он принялся заклеивать пластырем порез на подбородке. Десятью минутами позже он не влез в переполненный автобус, пришлось бегом бежать на остановку другого маршрута. И, наконец, когда он шел от автобуса до Глотова переулка и по давней привычке незаметно глянул назад, приметил идущих следом странных типов. Широкие брюки, полосатые рубашечки, пиджачки нараспашку, сдвинутые на ухо кепки. И неизменные папироски в блестящих фиксах.

«Похожи на обычную шантрапу. Сколько им? Лет по семнадцать-восемнадцать. Дети еще… Третий месяц пошел, как я вернулся с фронта, а в каждом втором мерещится противник, – посетовал про себя Васильков, заходя в старый корпус военкомата. – За что мне все это? Никак не отделаюсь от привычек военной разведки…»

Поздоровавшись с дежурным нарядом, Александр проследовал длинным и прямым коридором до большого кабинета, где завершалась проклятущая бумажная работа. На протяжении первых трех дней изнурительной недели сюда из всех районных военкоматов Москвы и области свозили отобранные личные дела ранее осужденных военнослужащих.

В большом кабинете в поте лица трудилось пять человек. Два младших офицера – сотрудники Таганского военного комиссариата, старший лейтенант Баранец, майор Васильков и подполковник Григорий Туманов. Последний был кадровым военкоматовским офицером, успевшим повоевать ровно одну неделю. В сорок первом его – моложавого капитана – назначили ротным на один из участков обороны Москвы. Шестеро суток его бойцы обустраивали позицию: вгрызались в землю, отрывая окопы и землянки, обустраивая блиндажи и пулеметные точки. На седьмой день подошла немецкая моторизованная дивизия и устроила форменную мясорубку. Восемьдесят процентов личного состава роты погибло. Туманов получил тяжелейшее ранение и выжил благодаря чуду. После госпиталя врачи оставили его в армии, но возвращаться на фронт запретили. С тех пор он служил на различных должностях в городском военном комиссариате Москвы. А на память о единственном бое остался орден Красной Звезды и обожженная шея.