Невезучая, или невеста для Антихриста (СИ) - Снежная Александра - Страница 41

Так вот, метлу он метал не хуже чемпионов по метанию копья.

Однажды к нам во двор какой-то хлыщ заявился, ждал Любку со второго подъезда. Любка барышня видная была, особенно в задней части. Эту часть издалека и видно было. И мужики за этой частью в основном и ходили.

Хлыщ пока ждал, решил семечек поплевать, а дядя Федя только двор подмел. А у нас во дворе даже мужики окурки в рукава прятали, когда дядя Федор подметал, а собаки и коты так вообще в соседний двор гадить ходили. Ну а хлыщ, он же не местный был, и к чистоте, видать, неприученный. Поэтому когда дворник стал орать: "Куды по подметенному?", дурачина ему палец показал… Средний…

Черенок метлы заехал ему прямехонько в темечко. Он ведь, убогий, даже не обернулся, когда дядя Федя прорычал как медведь: "Пришибу падлу"

Так он и лежал — мордой в лушпайках, когда Любка из подъезда вышла.

А дядя Федор, он что? Метлу поднял, да на Любку как гаркнет: "А ну, кикимора, забирай сваво упыря, и плювки его шоб прибрала, а то я вам ща метлой промеж булок поход к проктологу организую".

Любка лушпайки упырю в карманы позапихивала и уволокла побыстрее, от греха подальше. И больше с тех пор к ней хахали во двор не ходили.

Ну, так вот, Митька за индейца мстить мне начал. То по луже на велике проедет рядом, когда я в чистом платьице с музыки топаю, то с балкона в меня огрызком пульнет, то, пробегая рядом, за хвостик дернет. Но хуже всего стало, когда в шестом классе этого урода в нашу школу перевели, да еще и в мой класс. Житья не стало совсем.

Сначала эта гадина мене грифели на карандашах ломала. Я ведь девочка аккуратная, и карандашики каждый вечер точила, чтоб остренькие были. Митька же, пока я на переменку ходила, тыкал карандашом о парту, выламывал грифель, а потом его обратно в мой пенал прятал. А Марья Ивановна, математичка наша, все мне замечания в дневник писала: "Пришла неподготовленная к уроку".

Я сначала никак понять не могла, как же так? Но нашлись люди… Просветили… Подсказали… Анька Кузявкина подошла на перемене и шепотом сказала:

— А Митька тебе опять карандаши ломает.

И вот тогда я поняла, что он козел. И хотя рогов у него не было, но поломать ему точно что-то надо было.

Влетела я в класс, когда козлиная морда уже сделала свое подлое дело: карандаш пал смертью храбрых в руках вражеского оккупанта. И жалко мне его так стало… Ну, карандаш, в смысле. Держу я в руках его искалеченное желтое тельце, с золотистой надписью Кох-и-Ноор, и слезами обливаюсь. А мы, славяне, своих на поле боя не бросаем, а за погибших, ежели что, то и на танк с гранатой.

Гранаты поблизости не нашлось. Зато рядом стоял стол незабвенной Марьи Ивановны, а она тоже леди была, причем настоящая. Кто-то там у ней в роду голубых кровей был. Вот и писала Марья Ивановна как настоящая леди — пером, и любила она этим пером в журнал двойки рисовать. Красивые они у нее были, двойки, как лебеди.

Ну вот, это самое перо и полетело в Митьку первым.

Но я ж не дядя Федя, и метать так хорошо, как он, не умею, поэтому воткнулось оно Митьке не промеж лопаток, куда я, собственно, и метила, а чуток пониже. Ну ладно, не чуток, а совсем пониже — туда, куда дядя Федя обещал Любкиному кавалеру метлу воткнуть.

Митька взвыл и повернулся ко мне. Глаза у него как у бешеной креветки были. А бешеных надо добивать. Чтоб не мучились. Я только не помню, где я об этом читала.

Перо — ну то, которое теперь из Митьки торчало — Марья Ивановна, как положено, в чернильнице держала. Беленькая такая фарфоровая непроливашка была. Вот она и стала той самой гранатой.

Метнула я ее в козлиную Митькину морду и… не по-па-ла. Ну, не вождь я. Белку в глаз с одного выстрела не могу, и даже Митьку в глаз не могу, со второго. Зато подрывник из меня получился отменный. Чернильница стукнулась о классную доску над головой убийцы карандашей и разлетелась вдребезги, облив при этом Митьку синими чернилами с головы до ног.

Поруганная честь алмаза чешских канцелярских товаров была отмщена. К моей величайшей радости, теперь Митька и вправду стал похож на индейца, сам Гойко Митич позавидовал бы его боевому раскрасу.

Но радость от победы была недолгой… Митька на поверку оказался вшивым, козел и тот не плакал, когда рог свой с моим батоном потерял. А этот нюни распустил, как баба. Оказывается, костюм у него новый был, мамка ему откуда-то из загранки привезла. И надеваючи его на Митьку утром, строго-настрого приказала:

— Смотри, сынок, порвешь… Убью заразу.

И мне бы радоваться. Вот он — враг, повержен и разбит, и ждет его пятую точку вечернее рандеву с отцовским ремнем. Но мы, женщины, поразительные создания. Мы не только прибить нежной рукой можем, но и залечить любые раны легкой улыбкой.

А пожалела я козла. И как потом оказалось, совершенно зря.

Потащила я этого урода к себе домой. Маменьке моей с Америки какой-то порошок стиральный привезли термоядерный. Отстирывал все. У папеньки трусы были, в цветочек розовый, так даже цветочки отстирал. Ни одного не осталось. Папенька почему-то очень радовался этому факту. Уж не знаю, чем ему цветочки не угодили?

Мама моя была тоже настоящей леди, поэтому слезами сопливого Митьки очень прониклась. Сначала она меня, конечно, выругала. Ну как выругала… Читала мне мораль, под злобно-довольные взгляды Митьки, о том, как себя должна вести умная и хорошая девочка вроде меня. А потом мы с мамой пошли стирать залитый чернилами костюм, и вот пока я отстирывала в ванной следы массированной бомбардировки, козлина сидел на кухне, жевал сопли с видом потерпевшего и бессовестно жрал бабушкины пирожки.

Костюмчик его мы с мамой, конечно, отстирали — сильна она, буржуйская химия. А с Митькой не заладилось: совдеповские чернила выигрывали у отечественного мыла по всем статьям. А порошка на Митьку мама, хоть и леди, но почему-то пожалела. Вот и остался он полосатый, как индейский енот.

Чернилам Митька, наверно, понравился, потому как три дня они украшали его козлиную морду, и пробегающие мимо него первоклашки все время кричали: "У-у-у-у", хлопая ладошкой по губам и изображая победный клич апачей.

На четвертый день Митька пришел в школу с красной растертой мордой, но уже без чернил. И с этого дня он вырыл (не знаю, где он там у него был закопан) свой томагавк и стал на тропу войны.

На следующий день в моем портфеле оказалась мышь.

Мама мне с собой в школу на перекус клала бутерброды. Я их, конечно, не ела, а по дороге домой скармливала блохастому Тузику, вечно бегающему вокруг школы.

Мышке мамины бутики тоже понравились, потому что пока я, вскочив на соседнюю парту, орала как резаная, усатая гадина спокойно дожевывала докторскую колбасу. И оторвать ее от этого увлекательного процесса смогла только техничка тетя Клава, прибежавшая на крики с грязной тряпкой.

Сильно она мышку испугала, я потом результат мышиного испуга два дня из портфеля вытряхивала. Родителей вызвали в школу и потребовали, чтобы мы сделали дезинсекцию квартиры. Мама долго уверяла, что это какое-то недоразумение, но технички требовали сатисфакции. Еще бы, полдня летали по всем этажам с тряпками за улепетывающим мышонком.

Месть моя была быстрой и жестокой.

На уроке физкультуры мы портфели обычно в своем классе оставляем, а тут меня физрук туда за журналом послал. Митькин портфель лежал на самом видном месте и просто умолял, чтобы я в него залезла, что я без зазрения совести и сделала.

Митька хоть и козел был, но учился хорошо, а следующим уроком был русский язык, и заданное на дом сочинение о том, как я провожу свой день, аккуратным козлиным почерком было записано Митькой в тетрадку.

Первое, что мне бросилось в глаза, была фраза: "Берусь за ранец и иду в школу". За ранец он, понимаешь, берется… Между "за" и "ранец" красиво так вписалась буква "с", а дальше меня поперло: урок стал окурком, учитель — мучителем, а посуду этот гад, оказывается, ставил в мойку, после завтрака, ну, я ему и приписала впереди "по", чтобы не выпендривался. А апофеозом моего писательского таланта стало слово "спать". Приписав снизу палочку к букве "п", получилось слово, которое, настоящие леди не произносили даже в мыслях.