На равных (СИ) - "Violetblackish" - Страница 3

Спустя пятнадцать минут я, ошарашенный и раздавленный, механически выбил из пачки сигарету и перегнулся через его беззащитное тело к тумбочке в поисках зажигалки. Моя ритуальная сигарета после секса. Мне шло. А через секунду ослеп и оглох от его истерики. Он взметнулся фурией на смятой постели, выхватывая сигарету у меня из губ, и заорал:

— Не смей при мне курить! Слышишь! — и со всей дури ударил меня по лицу. Больше обидно, чем больно.

От неожиданности я отвесил ему здоровенную оплеуху в ответ. Потом, схватив его за худенькие плечи, вытолкнул прямо на лестничную клетку и захлопнул дверь. Трясущимися руками собрал с пола его тряпки и выкинул на площадку вслед за ним. «Совсем полоумный!» — думал я, слепо шаря в поисках пачки сигарет. Но курить больше не хотелось. Кровь шумела в ушах. Я прислушался. Сквозь тонкий дешёвый ламинат до меня доносились жалобные всхлипывания. Ярость вмиг улетучилась. Я открыл дверь и уставился на него. Он сидел на полу и горько плакал, совсем как девчонка: уткнувшись лбом в колени и согнутые руки. Я обреченно вздохнул и втащил его обратно.

— Как тебя зовут, несчастье мое? — спросил негромко.

— Мартин, — всхлипывая, пошмыгал он красным носом.

— Тебе хоть восемнадцать есть? — поинтересовался я обречённо. Он, икая, замотал головой.

— О, Господи, — вздохнул я, думая, что главная проблема даже не в его возрасте. Я не знал, в чём проблема. Но то, что он сумасшедший и я влип, всё же понял.

***

Ему было семнадцать, и он отдыхал с родителями на арендованной вилле. По мне, так в таком возрасте поздновато парню проводить каникулы с родаками. Со временем я хорошо изучил его семью, украдкой наблюдая за ними из-за стойки. Отец — представительный мужик, типичный британец, заботливо раскладывал перед женой шезлонг и раскрывал огромный зонт. Мать воробушка — ухоженная блондинка, как раз из тех, кто скрашивал обычно моё одиночество, тайком заказывала большой бокал ледяного шардоне и торопливо выпивала его, прячась от мужа и сына за деревянной панелью бара, стараясь принять отрешённый вид. Руки у неё слегка дрожали. Они не выглядели счастливой семьей. Своим родителям он меня, конечно, не представил. Кто я такой? Всё и так было ясно: через две недели он вернется домой в Лондон, а я останусь здесь — за барной стойкой пляжного кафе без названия. Но я не чувствовал себя несчастным, ведь у нас было две недели. Целая вечность, когда ты молод. Дни тянулись не спеша, как густой мёд. Днём он лежал в тени с безучастным видом, воткнув в уши наушники и вяло листая книгу, или бродил вдоль кромки моря, а я в зависимости от смены или старательно протирал барную стойку, или прохаживался вдоль берега со спасательным поплавком, украдкой посматривая на него из-под зеркальных тёмных очков. А вечером мы встречались на пляже и валялись на широком полотенце, которое я заботливо расстилал для него за дальними дюнами — подальше от моей обычной компании. Мне не хотелось показывать его никому, тем более друзьям, хотя мне и казалось, что старина Бачо начал что-то подозревать. Мне не хотелось никому ничего объяснять. Я бы не смог объяснить. Я и сам не понимал.

Обычно мы лежали рядом в лучах закатного солнца, чувствуя боками тепло друг друга, и ели персики. Я приносил ему плоские сладкие инжирные персики в пакете каждый вечер, и он набрасывался на них, впиваясь в бархатные бока зубами, — в Лондоне все фрукты и овощи пластиковые, пояснил он. Совсем безвкусные. Я улыбался, глядя, как он пачкается липким сладким соком и песком, — совсем ребёнок, и на свои семнадцать-то не выглядел. Мы почти не разговаривали и не рассказывали друг другу о себе. Я — потому что мне особо нечего было рассказывать: всю жизнь на этом пляже, мечтаю уехать учиться, но не знаю на кого, а ведь мне уже двадцать один. Он — потому что считал свою жизнь скучной и обыденной: живет с родителями в Хэмпстеде, на данный момент дорогущая частная школа для мальчиков и Trinity College Cambridge — в перспективе. Всё это было неважно. Ни то, что было ранее, ни то, что будет потом. Мы лениво жонглировали ничего не значащими фразами, которые редко складывались хоть в какое-то подобие диалога. Он вообще не заботился о том, чтобы поддерживать светскую беседу, и когда однажды я спросил его, нравится ли ему тут, он ответил «нет», удивив меня в очередной раз, ведь здесь, в этом дорогостоящем курортном раю, нравилось всем.

— Так куда бы ты хотел поехать? — спросил я, думая, целесообразно ли обижаться на то, что мой родной городок ему не по вкусу.

— А ты? — глянул он на меня, ввергая меня в задумчивость. Я не знал. Я хотел уехать, но место, куда меня тянуло, называлось «куда-то». Он посмотрел мимо меня на молочную пенку облаков и произнес мечтательно:

— Я вот хочу поехать на остров Скай…

— На «небесный» остров? — щегольнул я знанием английского.

— Это в Шотландии, — ответил он невпопад. Словно разговаривал не со мной, а вел давно начавшийся разговор. Он умел говорить со мной так, что я чувствовал себя лишним. Хотя вряд ли хотел обидеть. Просто был, что называется, в себе. Смотрел не наружу, а внутрь, и хрен знает что за картинки там видел.

— Так езжай, — пожал я плечами.

— Не могу, — сказал он. Зарыл большие пальцы ног в белый мелкий песок и уставился на них так, словно интереснее ничего на свете не видел. Я промолчал, давя раздражение. Хрен их проссышь, этих аристократов. Шотландия всяко ближе к Лондону, чем наш курорт. Только до Хитроу ему с его семьей жопу донести легче, чем на машине до Шотландского побережья доехать. Хотя… это было не мое дело.

Мы существовали только здесь и сейчас, как два осколка во вселенной. Мы охраняли наш мир и прятались ото всех. Я не пытался его разгадать — у меня не было на это времени. У нашего недоромана не было свидетелей. Лишь полусумасшедший старик Фаустино, стороживший на пляже лодки, знал о нашем существовании. Я беззлобно подтрунивал над ним:

— Эй, Фаустино, старый ты пачкун! Ты опять ссал в море? — Старик лишь беззубо мычал что-то отрицательное и мотал лохматой, давно немытой головой. — Как нет? А почему вода тёплая?

Воробушек хохотал, и я кидался целовать его, так хорош он был в этот момент.

— Персики!!! — кричал он мне прямо в лицо. Я, видите ли, повалил его на пакет с персиками. Мне было всё равно. На вкус он был солёный от морской воды и сладкий от фруктового сока. А потом наш пляж оккупировали кайтсерферы, и он, открыв рот, смотрел на десятки разноцветных воздушных змеев, взмывших в синее вечернее небо. Я же тем временем лениво целовал его шею сзади и, задрав тонкую футболку, накрывал большими тёплыми ладонями маленькие твёрдые соски. Он закрывал глаза, послушно ложился на полотенце, и я заслонял собой небо над ним. Я натягивал его на себя как новую, рыжую, замшевую перчатку, и он подходил мне идеально. То ли оттого, что я стал его первым мужчиной, то ли оттого, что он никогда не был моим парнем. Тем единственным, кого я уже потерял, едва встретив. Я закрывал глаза и увеличивал темп. Мое тело обдувал прохладный ветер с моря, а голова пылала огненным шаром. Наслаждение, безграничное, как небо, и сладкое, как персиковый сок, сначала заполняло меня до основания, а потом выходило из меня толчками.

Дни текли один за другим и дарили солнце и хорошую погоду, по поводу которой он, кажется, всё же договорился. Острое счастье во мне мешалось с сумасшедшей паникой. Если бы наши отношения открылись, мне бы грозили серьёзные неприятности. Иногда мне казалось, я чувствую на себе взгляд его отца. Странно, что я не ощущал с его стороны ни злости, ни осуждения. Они вообще представляли из себя странную семейку. С одной стороны, видно было, что он единственный и залюбленный сын, а с другой стороны, родители предоставляли ему практически полную свободу, не спрашивая ни о чём и не разыскивая его. Иначе как бы он мог проводить со мной так много времени. Порой он оставался у меня совсем допоздна — после заката солнца мы перебирались в мою каморку под прогревшейся за день крышей. Там стояла невероятная духота, но нам было всё равно. Мы снова набрасывались друг на друга, и тут уж я мог любить его обстоятельно, не торопясь и не сплёвывая песок, забивающийся в рот. Я старался показать всё, на что способен. Я ведь был молодым и сильным мужиком, и мне хотелось, чтобы, вернувшись в свой мрачный и серый Лондон и женившись там на ком-то или подобрав себе бледного гея-британца, в любом случае какого-то совершенно заурядного парня — а мне хотелось надеяться, что он таким и будет, его будущий партнер, — он порой вспоминал, как мы боролись на влажных от нашего пота простынях и как хорошо ему было со мной. Поэтому я дарил ему всю свою нежность, показывал всё, что умею, и сам дрожал в ответ от его неумелых прикосновений. Потом мы долго стояли в душе, под прохладными струями, смывая с себя песок, соль и пот, и я провожал его домой. Он шел впереди, а я понуро плёлся метрах в десяти сзади него, заранее прощаясь с ним навсегда, но надеясь на завтрашний день. Он неслышно проскальзывал не оглядываясь за калитку, а я ещё долго бродил по округе, зная точно, что вряд ли усну.