Сфера времени (СИ) - Ершова Алёна - Страница 74

— Ромуальду, министру финансов, — раздалось с порога дома. Евстафий прошел в квартиру и поцеловал Ариадну в висок. — И если бы ты не возмущалась, то Ваня бы тебе уже все давно рассказал.

— Он накачал меня наркотой!

Евстафий посмотрел на брата с сестрой. У Ивана на скуле алел пожар, у Ариадны зрачки расширены так, что радужки не видно. Да, семейные посиделки во всей красе. Покачал головой и достал из набедренной сумки пластинку жвачки.

— Держи, это антидот.

— От СП-500 нет антидота, — язвительно заметила Ариадна, но пластинку взяла.

— Все правильно говоришь. Дальше так и думай, — улыбнулся он девушке, подняв вверх указательный палец, а потом повернулся к другу. — А ты ходи так, заслужил.

На это Иван только плечами пожал, мол то же мне проблема.

Дальше уже в более спокойной обстановке он рассказал о Сахалинском вопросе, разговоре в Доме собраний и заседании с советом управления.

— Н-да, судя по сему, ты основательно сунул руку в бочку с радиоактивными отходами. Теперь руки нет, а сам с подсветкой ходишь, — подытожил Евстафий, — Значит так. Надо выявить крыс в ДНС и в Сфере, разобраться с тем, что тащат из-за границы и придумать, где нам взять спеца, который сможет вытащить твою Фросю, не наступив ни на одну историческую бабочку. — Он набросал на смарт-браслете какие-то распоряжения, а потом скомандовал:

— А теперь всем спать.

Серое осеннее небо натягивалось, словно мокрый шелк на раму. Шуршало, шелестело, вздыбливалось волнами.

Давид с войском возвращался домой. Вереница людей, отбитая у кочевников и потерявшая всё, кроме собственной жизни, тянулась грязной змеёй. В Муроме им предстояло начать новую жизнь. Сотник распределил несчастных: кого в свой удел взял, кого по боярским семьям отдал. Нечего им на зиму в городе бродяжками оставаться, а так гляди, сядут на землю, оброк платить будут. Но это всё потом. А пока обозный хвост здорово разросся и замедлял ход.

Всё захваченное да снятое со степняков добро уместилось в шести телегах. Не густо, но и поход так, название одно, стёртых подков не стоит. Тем не менее восьмерых оставила сотня в степи. Среди них и звонкоголосый гусляр Стоян, и лопоухий Илма, и боярин Радослав, и еще пятеро молодых, крепких мужчин. Давид с горечью думал, что не было лета, чтоб он людей не терял. Как ни тренировал сотню, как ни гонял, всё равно гибли люди. А муромские женщины вместо того, чтобы плевать сотнику под ноги, вели своих детей и просили взять в отроки.

Наконец гладь неба пошла серебристыми трещинами, порвалась. Из прорех полил дождь. Раскатисто громыхнуло. Сорвался с цепи ветер.

Юрий подставил свое бледное лицо под крупные капли.

— Эх, жаль, Давид, ты никогда гонцов с вестью не шлёшь. Так бы прибыли в Муром, а нас банька ждёт, барашек румяный да пенистый ол. А так притащимся мокрые, голодные, злые.

— Живые зато, — буркнул Давид, занятый смурными мыслями.

— А по тебе и не скажешь, — не унимался брат. — Смотри, зайдешь в дом с таким лицом, молоко прокиснет. Жена за мертвяка примет, бадог[1] возьмёт да прогонит из клети.

— Ох, ну и туесок же ты лыковый! — беззлобно пожурил брата сотник, но хмуриться перестал. Он тоже хотел домой, к теплу печи, к заварухе[2] со шкварками, к молодой жене. Хотел и страшился. Вроде и недолгий поход был, а вдруг приглянулся ей кто другой за это время. Всё же Муром не чаща лесная, молодцев в городе пруд пруди. Или вовсе супруга дом оставила да исчезла. Ищи, не ищи, лишь ветер эхо разгонит.

Через несколько часов показались стены Мурома. Часовые, шумя и улюлюкая, пропустили дружину. Воины начали расходиться по домам. Давид специально не давал весть в город, искренне полагая, что в день приезда личная радость от встречи, как и личная скорбь, куда важнее всеобщего ликования.

У детинца пришлось задержаться. Отрядить тех, кто расскажет родным о павших и отдаст долю, взятую в бою. Разместить и накормить отбитых крестьян, убрать под замок обозы, выудить Юру из стайки смешливых девиц. Потому к своему двору они подъехали затемно. Холодный дождь выдавливал по капле тепло человеческого тела. Ворота им открыл конюх. Дворовые псы, учуяв хозяев загодя, радостно тявкнули, ластясь.

— Ефросинья дома? — поинтересовался Давид, заводя в стойло коня.

— А то как же, — развел руками Яким. — С отцом Никоном и матушкой вашей в шахматы играют. Отужинали уже.

Давид удивленно поднял брови, Юра хмыкнул. Сцену, устроенную бывшей княгиней, когда она узнала о том, что сын прилюдно обещал жениться на врачевательнице из леса, а игумен благословение дал, помнили оба. Монахиня обозвала наставника старым мерином и обещала вырвать бороду. Хорошо, что всё это непотребство за высоким забором сказано было, и люд не видел и не слышал лишнего. Тем не менее игумен не обиделся. «Спасибо потом скажешь», — со спокойной уверенностью ответил он, словно зная то, что от других сокрыто.

И вот перед самой свадьбой матушка сменила гнев на милость, дав свое благословение сыну. Лишь отметила задумчиво, что старый лис опять прав оказался.

И вот теперь все трое сидят под одной крышей, как ни в чем не бывало, в шахматы играют.

— Дома-то как? — спросил слугу Давид.

— Хорошо, а подробнее, думаю, хозяйка скажет. Баню топить?

— Обязательно. И Милку кликни, пусть поесть принесёт что осталось. С утра во рту крошки не было.

Конюх собирался было что-то ответить, но братья уже шли в дом.

— Луж нет, — задумчиво пробубнил Юрий, глядя себе под ноги, но сотник нерасслышал, торопливо поднимаясь на крыльцо.

В просторной гриднице было светло от многочисленных светильников. За покрытым белой льняной скатертью столом сидели трое. Отец Никон с матушкой Фотиньей играли в шахматы, Ефросинья читала книгу. Чуть дальше у стены на лавке за вязанием расположились Ретка, рядышком с ней сидела бывшая ключница Ефимья. Каспер дремал под столом в ногах у Фроси.

— Мне определённо нравится, что королева может так далеко и разнообразно ходить, а ещё и кости бросать не нужно, чтобы количество ходов за раз определять, — задумчиво глядя на доску, поделилась впечатлениями мать Фотинья.

— Тем не менее тебе мат, — заключил отец Никон, пододвигая ладью.

— Ну что ты за человек! — притворно вздохнула монахиня, уперлась руками в подлокотники стула и повела затёкшими плечами. — Сознайся, ты просто не можешь проигрывать. Это твой дар и твоё проклятье.

Игумен изобразил кривое подобие улыбки, но на замечание никак не ответил, наоборот, он повернулся к Фросе и как бы между прочим спросил:

— Так на чем ты там остановилась? Читай дальше.

Ефросинья, уже успевшая мысленно дочитать небольшую книгу до конца, пробежалась глазами по тексту, вспоминая, где она перестала читать вслух.

— Вот, слушайте: «…встретили меня послы от братьев моих на Волге и сказали: «Поспеши к нам, и выгоним Ростиславичей, и волость их отнимем; если же не пойдешь с нами, то мы — сами по себе будем, а ты — сам по себе». И ответил я: «Хоть вы и гневаетесь, не могу я ни с вами пойти, ни крестоцелование преступить[3]». — Фрося замолчала, задумчиво посмотрела на игумена. — А ты Владимира Мономаха видел?

— Нет, я не настолько старый, — усмехнулся священник.

— Да, и какого же ты года рождения?

— Дождливого, — в очередной раз ушел от ответа гость.

Фрося сощурила глаза и понятливо перевела тему: