Униженные и оскорбленные - Достоевский Федор Михайлович - Страница 67

• Предыдущая
• 67/87
• Следующая

– А об чем же это веселом, игривом думать? – спрашивала Нелли.

Доктор немедленно становился в тупик.

– Ну, там... об какой-нибудь невинной игре, приличной вашему возрасту; или там... ну, что-нибудь эдакое...

– Я не хочу играть; я не люблю играть, – говорила Нелли. – А вот я люблю лучше новые платья.

– Новые платья! Гм. Ну, это уже не так хорошо. Надо во всем удовольствоваться скромною долей в жизни. А впрочем... пожалуй... можно любить и новые платья.

– А вы много мне сошьете платьев, когда я за вас замуж выйду?

– Какая идея! – говорил доктор и уж невольно хмурился. Нелли плутовски улыбалась и даже раз, забывшись, с улыбкою взглянула и на меня. – А впрочем... я вам сошью платье, если вы его заслужите своим поведением, – продолжал доктор.

– А порошки нужно будет каждый день принимать, когда я за вас замуж выйду?

– Ну, тогда можно будет и не всегда принимать порошки, – и доктор начинал улыбаться.

Нелли прерывала разговор смехом. Старичок смеялся вслед за ней и с любовью следил за ее веселостью.

– Игривый ум! – говорил он, обращаясь ко мне. – Но все еще виден каприз и некоторая прихотливость и раздражительность.

Он был прав. Я решительно не знал, что делалось с нею. Она как будто совсем не хотела говорить со мной, точно я перед ней в чем-нибудь провинился. Мне это было очень горько. Я даже сам нахмурился и однажды целый день не заговаривал с нею, но на другой день мне стало стыдно. Часто она плакала, и я решительно не знал, чем ее утешить. Впрочем, она однажды прервала со мной свое молчание.

Раз я воротился домой перед сумерками и увидел, что Нелли быстро спрятала под подушку книгу. Это был мой роман, который она взяла со стола и читала в мое отсутствие. К чему же было его прятать от меня? Точно она стыдится, – подумал я, но не показал виду, что заметил что-нибудь. Четверть часа спустя, когда я вышел на минутку в кухню, она быстро вскочила с постели и положила роман на прежнее место: воротясь, я увидал уже его на столе. Через минуту она позвала меня к себе; в голосе ее отзывалось какое-то волнение. Уже четыре дня как она почти не говорила со мной.

– Вы... сегодня... пойдете к Наташе? – спросила она меня прерывающимся голосом.

– Да, Нелли; мне очень нужно ее видеть сегодня.

Нелли замолчала.

– Вы... очень ее любите? – спросила она опять слабым голосом.

– Да, Нелли, очень люблю.

– И я ее люблю, – прибавила она тихо. Затем опять наступило молчание.

– Я хочу к ней и с ней буду жить, – начала опять Нелли, робко взглянув на меня.

– Это нельзя, Нелли, – отвечал я, несколько удивленный. – Разве тебе дурно у меня?

– Почему ж нельзя? – и она вспыхнула. – Ведь уговариваете же вы меня, чтоб я пошла жить к ее отцу; а я не хочу идти. У ней есть служанка?

– Есть.

– Ну, так пусть она отошлет свою служанку, а я ей буду служить. Все буду ей делать и ничего с нее не возьму; я любить ее буду и кушанье буду варить. Вы так и скажите ей сегодня.

– Но к чему же, что за фантазия, Нелли? И как же ты о ней судишь: неужели ты думаешь, что она согласится взять тебя вместо кухарки? Уж если возьмет она тебя, то как свою ровную, как младшую сестру свою.

– Нет, я не хочу как ровная. Так я не хочу...

– Почему же?

Нелли молчала. Губки ее подергивало: ей хотелось плакать.

– Ведь тот, которого она теперь любит, уедет от нее и ее одну бросит? – спросила она наконец.

Я удивился.

– Да почему ты это знаешь, Нелли?

– Вы и сами говорили мне все, и третьего дня, когда муж Александры Семеновны приходил утром, я его спрашивала: он мне все и сказал.

– Да разве Маслобоев приходил утром?

– Приходил, – отвечала она, потупив глазки.

– А зачем же ты мне не сказала, что он приходил?

– Так.

Я подумал с минуту. Бог знает, зачем этот Маслобоев шляется, с своею таинственностью. Что за сношения завел? Надо бы его увидать.

– Ну, так что ж тебе, Нелли, если он ее бросит?

– Ведь вы ее любите же очень, – отвечала Нелли, не подымая на меня глаз. – А коли любите, стало быть, замуж ее возьмете, когда тот уедет.

– Нет, Нелли, она меня не любит так, как я ее люблю, да и я... Нет, не будет этого, Нелли.

– А я бы вам обоим служила, как служанка ваша, а вы бы жили и радовались, – проговорила она чуть не шепотом, не смотря на меня.

«Что с ней, что с ней!» – подумал я, и вся душа перевернулась во мне. Нелли замолчала и более во весь вечер не сказала ни слова. Когда же я ушел, она заплакала, плакала весь вечер, как донесла мне Александра Семеновна, и так и уснула в слезах. Даже ночью, во сне, она плакала и что-то ночью говорила в бреду.

Но с этого дня она сделалась еще угрюмее и молчаливее и совсем уж не говорила со мной. Правда, я заметил два-три взгляда ее, брошенные на меня украдкой, и в этих взглядах было столько нежности! Но это проходило вместе с мгновением, вызвавшим эту внезапную нежность, и, как бы в отпор этому вызову, Нелли чуть не с каждым часом делалась все мрачнее, даже с доктором, удивлявшимся перемене ее характера. Между тем она уже совсем почти выздоровела, и доктор позволил ей наконец погулять на свежем воздухе, но только очень немного. Погода стояла светлая, теплая. Была страстная неделя, приходившаяся в этот раз очень поздно; я вышел поутру; мне надо было непременно быть у Наташи, но я положил раньше воротиться домой, чтоб взять Нелли и идти с нею гулять; дома же покамест оставил ее одну.

Но не могу выразить, какой удар ожидал меня дома. Я спешил домой. Прихожу и вижу, что ключ торчит снаружи у двери.

Вхожу: никого нет. Я обмер. Смотрю: на столе бумажка, и на ней написано карандашом крупным, неровным почерком:

"Я ушла от вас и больше к вам никогда не приду. Но я вас очень люблю.

Ваша верная Нелли".

Я вскрикнул от ужаса и бросился вон из квартиры.

Я еще не успел выбежать на улицу, не успел сообразить, что и как теперь делать, как вдруг увидел, что у наших ворот останавливаются дрожки и с дрожек сходит Александра Семеновна, ведя за руку Нелли. Она крепко держала ее, точно боялась, чтоб она не убежала другой раз. Я так и бросился к ним.

– Нелли, что с тобой! – закричал я, – куда ты уходила, зачем?

– Постойте, не торопитесь; пойдемте-ка поскорее к вам, там все и узнаете, – защебетала Александра Семеновна, – какие вещи-то я вам расскажу, Иван Петрович, – шептала она наскоро дорогою. – Дивиться только надо... Вот пойдемте, сейчас узнаете.

На лице ее было написано, что у ней были чрезвычайно важные новости.

– Ступай, Нелли, ступай, приляг немножко, – сказала она, когда мы вошли в комнаты, – ведь ты устала; шутка ли, сколько обегала; а после болезни-то тяжело; приляг, голубчик, приляг. А мы с вами уйдемте-ка пока отсюда, не будем ей мешать, пусть уснет. – И она мигнула мне, чтоб я вышел с ней в кухню.

Но Нелли не прилегла, она села на диван и закрыла обеими руками лицо.

Мы вышли, и Александра Семеновна наскоро рассказала мне, в чем дело. Потом я узнал еще более подробностей. Вот как это было.

Уйдя от меня часа за два до моего возвращения и оставив мне записку, Нелли побежала сперва к старичку доктору. Адрес его она успела выведать еще прежде. Доктор рассказывал мне, что он так и обмер, когда увидел у себя Нелли, и все время, пока она была у него, «не верил глазам своим». «Я и теперь не верю, – прибавил он в заключение своего рассказа, – и никогда этому не поверю». И однако ж, Нелли действительно была у него. Он сидел спокойно в своем кабинете, в креслах, в шлафроке и кофеем, когда она вбежала и бросилась к нему на шею, прежде чем он успел опомниться. Она плакала, обнимала и целовала его, целовала ему руки и убедительно, хотя и бессвязно, просила его, чтоб он взял ее жить к себе; говорила, что не хочет и не может более жить со мной, потому и ушла от меня; что ей тяжело; что она уже не будет более смеяться над ним и говорить об новых платьях и будет вести себя хорошо, будет учиться, выучится «манишки ему стирать и гладить» (вероятно, она сообразила всю свою речь дорогою, а может быть, и раньше) и что, наконец, будет послушна и хоть каждый день будет принимать какие угодно порошки. А что если она говорила тогда, что замуж хотела за него выйти, так ведь это она шутила, что она и не думает об этом. Старый немец был так ошеломлен, что сидел все время, разинув рот, подняв свою руку, в которой держал сигару, и забыв о сигаре, так что она и потухла.

• Предыдущая
• 67/87
• Следующая