Сказка о Емеле и волшебной щуке (СИ) - Калинина Кира - Страница 6

Ехали небыстро — спешить некуда, а всё равно на корнях, кочках и колдобинах потряхивало да подбрасывало, отчего молодые прислужницы повизгивали, старые совами ухали.

—      Что у тебя в бочке-то? — облизнулась Жиронежка. — Небось, огурчики солёненькие?

Девица она пухленькая, видно, поесть не дура.

—      Не твоего боярского ума дело, — отрезала Миля.

Задохнулась Жиронежка от возмущения:

—      Да как ты смеешь, смердка неумытая!

—      Будешь обзываться — ссажу. Ножками пойдёшь.

Прислужницы Жиронежкины попробовали за боярышню свою вступиться, но Миля и на них прикрикнула. Что ей девки пугливые после чертей болотных? А боярышня посидела, надутая, посидела, да голод спесь пересилил. Сунула Жиронежка не спросясь руку в бочонок и тут же отдёрнула с криком:

—      Укусил! Он меня укусил! А-а-а!

На белом нежном пальчике и правда капелька крови алела.

Мамки да няньки кинулись боярышню утешать, а Мышка догадалась:

—      Так это, верно, та самая щука, по чьему велению чудеса творятся!

5

Выкатилась телега на дорогу. А там — народ! Гридины боярские, крестьяне из деревни с вилами да батогами, а впереди всех всадник давешний.

Помог он Жиронежке с телеги сойти и в ноги ей бухнулся:

— Виноваты мы, государыня, не уберегли!

— Виноваты, да ещё как! — согласилась Жиронежка. — Вот скажу батюшке, он велит тебя выпороть, как холопа!

Поднял сероглазый на неё преданный взгляд:

— Пускай велит! Главное, ты жива и невредима!

Эге, да парень, похоже, влюблён.

— Как же, невредима, — возмутилась боярышня. — Мне эта щука чуть палец не оттяпала!

Миля Ярилке шепнула:

— А поедем-ка мы отсюда.

И совсем уже собралась слова волшебные произнести, как вдруг щук спросил — ни к селу, ни к городу:

— Так что, замуж за царевича не надумала?

Взяла Милю досада.

— Не нужен мне никакой царе... — начала она.

И не закончила.

Видит, на дороге пыль клубится, и что-то мчится с топотом в этих клубах, что-то приближается. Никак разбойники болотные нашли способ из-за моря воротиться?

Гридины вперёд выдвинулись, секиры на изготовку взяли. Крестьяне заволновались. А Жиронежку прислужницы под руки подхватили да в лес потянули — чтоб глаза не мозолила.

Между тем, стало видно: не разбойники это. Конница скачет, богатая, нарядная, с копьями да пиками, со значками да хоругвями. Против них гридины боярские что пехота против гусаров. А впереди всех — молодец на белом жеребце: алый кафтан золотом шит, шапка с собольей опушкой на сторону заломлена, чуб кудрявый ветерок треплет. В седле сидит орлом, на лицо вылитый Крис Пайн времён "Поцелуя наудачу", притом блондин натуральный.

Подлетел, осадил коня, спрыгнул наземь — озирается. Из-за пазухи у него бурундучок вылез, на плечо перебрался и тоже головкой по сторонам вертит.

Гридины секиры опустили, кланяться принялись.

Тут и остальные конники подъехали, двое — вперёд прочих. Один тощий, на низенькой лошадёнке, больше на пони похожей. Другой крупный, дородный, с бородой до пупа и в шубе меховой нараспашку, а под шубой всё блестит и сверкает.

— Где, — гаркнул толстяк зычным басом, — дочь моя Жиронежка? Где невеста царская?

— Смотри-ка, — щук их ведра шепчет, — он о дочери тревожится, или о том, что без неё царским тестем не станет?

А тощий подхватил:

— Где боярышня? Отвечайте, люди добрые! Не тушуйтесь, царевич за вести, хоть добрые, хоть дурные, золотом платит!

Крестьяне оживились, но воспользоваться царской щедростью никто не успел. Выскочил с докладом сероглазый гридин. Изложил всё, как есть, не приврал ни в чём, кроме числа разбойников, Милины заслуги себе не присвоил, а напротив, всячески подчеркнул и превознёс.

Царевич выслушал, шапку с головы сдёрнул и Миле в пояс поклонился. Народ так и ахнул. А царевич выпрямился, и Милю в жар бросило. Это ж надо, лицом к лицу с двойником Криса Пайна стоять!

— Ты в глаза, в глаза ему посмотри! — шепчет Ярилка.

Разволновался, аж нос из ведра высунул.

Миля послушалась — и пропала. Не стало для неё ни крестьян, ни дороги пыльной, ни воинов, ни бояр, ни Жиронежки, которая со свитой своей из лесу явилась и о чём-то крик подняла. Весь мир сгинул, и замерло время, и для Мили с царевичем настала вечность, залитая тёплым светом, в котором летели и кружились лепестки роз и звучал, пронзительный и нежный, вальс цветов…

Но это для Мили — вечность. На самом-то деле всего три секунды прошло. А на четвёртой сказка кончилась.

Нет, они с царевичем, может, и целый день бы так простояли, да придворные не дали — расшумелись, раскудахтались.

— Гляди, — дивятся, — и правда щука говорящая! Не обманула Жиронежка! А ну тащи её!

Подскочил гридин царский в малиновом кафтане, рукава засучил и в бочку полез. Но Ярилку так просто не возьмёшь. Цапнул он наглеца за руку, и не деликатно, за пальчик, как боярышню, а поперёк ладони, да со всей щучьей силушки. Гридин руку пораненную отдёрнул, забранился, а Ярилка подскочил, извернулся и — хвостом ему по носу. Народ кругом так и покатился со смеху.

Разозлился гридин:

— Ну, я тебя!..

Схватился за бочонок — сверзит с телеги, и прощай Ярилка!

Открыла Миля рот, хотела чего-нибудь этакого пожелать, но царевич раньше успел. Развернулся да как даст воину своему в глаз — бедняга аж навзничь опрокинулся. А тут и у Мили желание подходящее выдумалось:

— По щучьему веленью, по моему хотенью, пусть все забудут о щуке, будто её не видели и о ней не слышали!

В тот же миг всё чудесным образом переменилось. Царевич воину своему руку подал, на ноги встать помог, а тот во фрунт вытянулся, не поймёт, отчего у него глаз распух и в голове звон. И бояре, и стража, и крестьяне, и Жиронежка зловредная вокруг Мили с царевичем столпились, а на бочку и не глядят.

Царевич рукой махнул, тощего своего глашатая подозвал и на Милю кивает, улыбается.

Подбоченился глашатай, бородёнку задрал:

— Слушайте волю царскую! За то, что одним махом сорок разбойников побивахом, отсыпать богатырь-девице ушат серебра! И в стольный град пригласить на смотрины, пусть среди других невест себя покажет! Ибо доблесть и сила её достойны венца царского!

Хотела Миля от чести сомнительной отказаться, да слышит, Ярилка в стенку бочки хвостом стучит, шепчет: "Соглашайся!" И то правда. Скажешь "нет", разобидятся бояре гордые, да и от царевича бес знает, чего ждать. Тут у них, небось, патриархат, домострой и махровый феодализм.

Но решила дело Жиронежка. Встала — руки в боки:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

—      Где это видано, мужичке — царский венец! Гнать её поганой метлой! Собаками затравить! В речке утопить!

Насупил царевич брови, подбородок выпятил. А глашатай кричит:

—      Отныне богатырь-девица — царская невеста. И быть посему!

Толстый боярин к дочке кинулся — унимать. Грозно на неё шикает, глаза страшные делает. А Миля запону оправила, поклонилась царевичу — он-то ей кланялся.

—      Спасибо, — говорит, — за честь великую. Буду на смотринах всенепременно.

Поднялась суета. Боярин Воибуда и люди его вокруг Жиронежки хлопочут. Гридины царские и боярские смешались, кому лекари ушибы да ссадины врачуют, кто просто события последние обсуждает, новостями обменивается. Царевич-то, говорят, на выручку Жиронежке три дня назад выехал. И воинов с собой взял, и денег побольше на случай выкупа. Будто бы Акусилай Воибуде напророчил: опасность дочери грозит...