Ловушка для княгини (СИ) - Луковская Татьяна - Страница 30

Свет многочисленных светцов начал резко бить по глазам, больная зажмурилась, звуки стали затихать, удаляясь.

— На мать похожа, — послышался сквозь пелену старческий шепот.

— Да где там, только как улыбается, да ручкой этак машет, то да, а так-то…

«Кто это бабке отвечает? Кто-то знал мою мать? Ах да, Ненила же… Память подводит. Спать. Спать».

Холода нет, просто тепло… приятно тепло, кожу обдувает легкий ветерок, как ласковой весной… в мае. Настасья идет по широкому, поросшему бойкой молодой травкой оврагу. Справа и слева высокие края. Что там, наверху, может вылезти, посмотреть? Но так уютно здесь, в низине, и ручеек бежит, обвивая ногу, струя — чистое серебро. Настасья наклоняется попить, зачерпывает ладонью воду, подносит к губам. Жаль, что во сне нельзя ощутить вкус.

— Дочка! Дочка! — окликают ее сразу два голоса.

Настасья разгибается, задирает голову, прикрывая от солнца глаза рукой.

— Дочка!

На левом крае в таком знакомом ярком корзене стоит князь Димитрий и призывно машет ей рукой.

— Дочка! — с противоположного берега махнул ей и дядька Ростислава. «Настоящий отец?!» — Иди сюда, здесь хорошо, — улыбался он, гладя ствол белоснежной березки.

— Настасьюшка, мы тебя ждем, — продолжал звать и Димитрий.

Настасья растерялась, переводя взгляд с одного мужчины на другого.

— Дочка, ну что же ты? Поднимайся, — князь Чернореченский, чуть нагнулся, протягивая ей руку, пшеничные кудри затрепал ветер.

— Не ходи, он тебя предал, — прокричал с своего берега Найден. — Ко мне иди, здесь покойно, тихо, отдохнешь, ты же устала?

— Он прав, — с надрывом выкрикнула Настасья Димитрию, — ты меня предал. Не помог, не прилетел спасать, а знал, что мне плохо, что меня обижают! Да ради родной дочери ты бы горы свернул!

Настоящему, реальному Димитрию она бы ни за что не бросила бы так дерзко обвинения, но этому, призрачному, хотелось высказать все, вытряхнуть все потаенные уголочки души, где давно прятались обиды.

— Дочка, да ты что, мы же любим тебя, — нахмурился Димитрий, — ведь я же Всеволода как облупленного знаю, не мог он дурно с тобой поступить, не таков он. Вы бы притерлись друг к дружке, обязательно бы слюбились, время только нужно было, потерпеть немного.

— Немного? — эхом возмущенно повторила Настасья. — Да он ведьмой меня при челяди называл, да он… Да знаешь, как надо мной люди его насмехались? А знаешь, как сейчас за теремными воротами кричат: «Сжечь ее?» А коли меня сожгут, ты войной на град их пойдешь, сожжешь его, за меня отмстить?

Сказала и сама испугалась, как из нее такие страшные слова вылетели.

— А ты бы сама хотела, чтобы ради тебя град сожгли? — вопросом на вопрос ответил Димитрий.

Настасья застыла, не зная, что ответить.

— А я бы сжег, — с противоположного края отозвался Найден, — не раздумывая бы спалил, камня на камне не оставил бы. Мне их никого не жаль, мне кроме тебя никого не нужно, одна ты у меня, кровиночка. А у этого, — и Найден кивнул в сторону Чернореченского князя, — детей родных много, что ему — приемную дочь потерять? Ко мне иди. Забудь их, они тебя предали — и отец, и муж. Ко мне…

Настасья, как во хмелю, развернулась и пошла в сторону бежского боярина, ее отца.

— Настька, куда! — до боли знакомо окрикнул Димитрий. — Назад!

Она вздрогнула.

— Не слушай, иди. Один я тебя люблю, иди ко мне, — поманил Найден.

Настасья отвернулась от Димитрия, сделала шаг, потом второй, третий, начала карабкаться по крутому склону к родному отцу.

Найден чуть присел и выставил вперед ногу в красном сапоге, чтобы ловчее подхватить дочь наверх.

— А почему у тебя опять сапоги? — обомлела Настасья. — Я ведь тебя отмолила, ты же сам мне об том сказал!

— А что сапоги? — улыбнулся Найден. — Хорошие сапоги, прочные, — залюбовался он алым сафьяном, — чего же их снимать? — и взгляд хищный, острый.

— Нет! — отдернула Настасья протянутую было руку. — Нет! — и побежала к отцу, своему отцу Димитрию.

Легко взлетела на холм, обняла, кинулась на грудь, зарылась носом в свитке, вдыхая такой родной запах.

— Батюшка, не бросайте меня, я же ваша?

— Наша, наша! — прижал ее к себе отец.

Настасья тревожно оглянулась, на том берегу, скрестив руки на груди стоял бежский борин Найден… или нет, да какой же это Найден, это же Ермила! Черт Ермила, щуплый и верткий.

— Я тебя все равно сожгу! — погрозил он ей.

— Достань сначала! — крикнула ему Настасья и очнулась.

Одежда липла к телу, пот стекал по вискам, на грудь наваливалась духота. Яркий морозный денек заглядывал в приоткрытое оконце. Настасья с удовольствием глотнула легкую струю свежего воздуха.

— Очнулась, голубка, — ласково проворковала Фекла. — Вот и ладно, жар спал. Слава Богу!

— Молитвами Пресвятой Богородице, — поддакнула нянька.

— А что в граде? Что говорят? — сразу вспомнила все княгиня.

— Да мало ли, что там говорят, — отмахнулась нянька. — посадник дружину прислал, вкруг терема оборону держат. Кто ж против него попрет?

— А… — Настасья напрягла память, вспоминая имя знахарки, — а Горчиха уже ушла?

— Какая Горчиха? — развела руками Фекла.

— Ну, которая меня отваром поила? — Настасья села на постели, откидывая с лица спутанные пряди.

— Вот уж я сама травки заваривала, а ты, светлейшая, каких-то там Горих приплетаешь, — обиделась Фекла.

— Ну как же? — с упрямством больной настаивала княгиня. — Они еще с Ненилой мою мать вспоминали.

— То жар был, — прикрыла Настасью одеялом нянька, — не было здесь никого, — виданное ли дело, чтобы ведунью к благочестивой княгине водить? Глупости.

— Ну, глупости так глупости, — откинулась на подушку больная. — Видать, то морок был.

Из двери потянуло ароматной сдобой. «Есть хочется и жить… Бороться надо. Нельзя слабой быть, не этому меня матушка Елена учила. Чуть не подвела я всех».

— Пирожок несите, — хлопнула княгиня в ладоши.

[1] Корста — гроб, гробница.

— Рад, светлейшая, что ты с Божьей помощью от хвори поправилась, — Домогост отточенным жестом провел ладонью по узкой бороде от губы до самого кончика, словно стряхивая с нее невидимые соринки, — и не надо бы тебе сейчас говорить, покуда слаба, да нужно, чтоб знала, к чему готовиться.

Бледная Настасья стояла тонкой былинкой, незаметно опираясь о край стола, силы никак не хотели возвращаться.

— Ты присядь, посадник, — повела она рукой, и тут же сама почти рухнула на лавку.

— Ермила с Микулой народ мутят, прости, не могу я им поперек твердыней стать, я здесь князем поставленная власть, а власть, сама про то ведаешь, не любят. Все надеются, что придет новая, да лучше окажется.

— А кто придет? — обмерла Настасья.

— Да кабы я знал, хоть догадки-то уж есть, — Домогост задумчиво оборотился взором куда-то в пустоту. — Верный человек сказывает, на днях на приступ терема пойдут. Дружина моя ропщет, неровен час, на сторону ворогов переметнется. Осаду трудно будет держать. Феофил придет исповедовать нас всех… Ну, на всякий случай.

— Да как они не поймут, что ежели со мной что случится, отец с войском придет? — теперь Настасья была в этом твердо убеждена, Димитрий ее не бросит и смерть дочери никому с рук не спустит, град не спалит, но кого надо из-под земли достанет. — Нешто они, неразумные, опять разорения хотят?

— Не боятся они отца твоего, — с легким вызовом в голосе отозвался посадник, — может так обернуться, что твоему отцу из степи и возвращаться будет некуда.

Настасья замерла, широко распахнув глаза и хватая ртом воздух:

— Как это «некуда»? — пробормотала она пересохшими губами.

— Давыд Залесский Черноречь осадил, мачеха твоя с братьями в осаде.

— Как Давыд? Это ж матушки Елены брат родной, что ж он на сестру пошел? Быть того не может?! — Настасья, цепко не упуская лицо посадника из виду, пыталась определить — врет грозный боярин или правду сказывает.