Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич - Страница 35

Я же сидел рядом с местом упокоение моей жены и смотрел на кресты монастыря. Молился и разговаривал с ней, проходили минуты, сливаясь в часы, а я не мог уйти. Гайдуки накрыли меня черкесской буркой, чтобы я не замёрз. Я чувствовал, что иногда слеза стекала по моей щеке, но остановиться и встать не мог найти в себе сил. Наконец радостный колокольный звон чуть отрезвил меня. Торжества же продолжаются и я не должен показывать свою боль в такое время.

Нет, я не смогу принять Москву как столицу. Пусть здесь сердце страны, пусть здесь Кремль, но в Москве я буду думать только о Маше.

Тобольск. Для Петра этот город стал просто раем небесным. Их караван, наконец, пришёл в место, где они остановились больше чем на неделю. Здесь ссыльные впервые за всю дорогу просто отдыхали — не валили лес, не строили избы и казармы, не ставили мосты и не гатили[45] болота. Такое счастье — просто отдыхать долго. Даже конвойные оценили эту передышку, они тоже устали.

Осуждённые дворяне присоединились к каравану ещё в Казани и с тех пор все шли вместе. Работали тоже наравне — все теперь просто ссыльные, и конвойные не желали давать кому-либо поблажек. Если простые солдаты были людьми привычными, и тяжёлая работа была для них делом обычным, то для благородных в начале пути это стало истинным бедствием.

Большинство разжалованных в солдаты дворян не умели работать, и даже длинные переходы были им в тягость. Но постепенно они тоже привыкли, и из разнородной толпы ссыльных началась сколачиваться команда.

— Петька! Нитки у тебя есть? — сосед по недавно отстроенной казарме для пересыльных бывший прапорщик Кошелев штопал порвавшийся рукав кафтана.

— А то, Василий Илларионович! Держи!

— Вот, Пётр, до чего дошёл, пальцы таким мозолем покрылись, что иголку не чувствую! Раньше ведь шпагой только натирал и то… А теперь вот топором так наработался, что чую — угольки могу брать из огня!

— Ничё, Василий! Ещё вернёшь себе и дворянство, и чин! Вон Панин какие речи ведёт!

— Так он только к нам присоединился! Ещё не испытал работы с наше-то!

— Так и не испытает! Он человек немолодой, его так насилить не будут. — засмеялся Ивашин.

— Так и будет командовать, значит.

— А что ему!

— А когда семьи-то нас догонят не слышал?

— Да, не раньше Иркутска, говорят — за нами ещё две партии ведут. Всё дорогу обустраивают. Боятся, что жёнки и детки без тепла перемрут.

— И то дело… Я вот по своей Ольге сильно скучаю! Ты-то семейный, Петь?

— Когда мне успеть-то, Василий Илларионыч? То война, то служба…

— А я вот успел! Как там она без меня?

Очень хотел сказать ему Петр гадость. Вот ведь — офицеришка, труда не знал, впроголодь не жил, уже женат, а теперь наравне с солдатами живёт! Но не стал — зачем? Ещё идти вместе может год, а может, и больше… И что там, на Камчатке будет — никто не знает. Нельзя ссориться, никак нельзя.

Фью-фью — скрипел снежок под полозьями, пегая лошадка, мерно перебирая мохнатыми ногами, везла Ивана в Первую Андреевку, ну или уже просто Андреевку. Иван Никитин, лёжа на санях, лениво посматривал по сторонам.

Выехал он рано, чтобы по дороге в бывшие Бендеры, а теперь Борисову горку, навестить отца Лаврентия, священника церкви Андрея Критского, которая и дала имя селу. Никитин волновался перед столь ответственным делом, как выбор жены, и хотел поговорить со своим приятелем и его супругой, матушкой Леонидой. В Борисовой горке сегодня должны были состояться смотрины, на которые наместничество обещало прислать несколько сотен безмужних женщин, что хотели завести семью, а уж женихов в округе было много. Только в деревнях уезда было несколько сотен отставных, в основном бессемейных, солдат.

Бывший сержант, пытаясь отвлечься, вспоминал о своей деревеньке, что теперь называлась Никитинкой — в его Ивана Никитина честь, как первого поселенца. Хотя, когда он приплыл туда на переселенческой барке, там уже были вре́менные жильцы — солдаты строительной команды, что возводили в деревеньке дома и постройки для новосёлов.

— Иван, стало быть? — спросил серьёзный усатый сержант, что был старшим в пятёрке строителей.

— Иван Никитин! Отставной сержант Астраханского полка! Вот и подорожная!

— Оставь, Иван! Нам это, стало быть, без надобности! Без паспорта ты бы с барки не сгрузился! — засмеялся сержант, а вместе с ним и прочие солдаты.

— А вы кто такие и чего здесь?

— Мы-то? Мы, стало быть, плотницкая команда Нарвского пехотного полка! Доделываем тут, нам положено ещё за неделю избу построить, конюшню и амбар.

— А потом?

— А потом, стало быть, за нами тоже барка придёт. Отвезёт она нас в Белый город, который при турках Аккерманом[46] звался, где мы тоже в отставку уйдём!

— А что…

— Так мы тут посмотрели, что дело наше плотницкое, стало быть, шибко нужно всем. Вот там будут порт строить, и умение сильно пригодится. Стало быть, на много лет при деле будем! И семьям нашим хорошо там будет! Жизнь-то здесь сытая! — остальные плотники радостно загудели, поддерживая своего начальника.

— Вона оно как! — философски отвечал Иван, — Хорошо придумали! А деревеньку-то мне покажете?

Так вот он и познакомился со своим новым местом жительства. Ладная и небольшая деревенька выходи́ла — на десять домов. Три избы должны были возвести армейские строители, а остальные уж сами поселенцы, но места для них уже были размечены. Дерево для строительства пары домов с пристройками уже было складировано в крытых штабелях около берега. Огороды большие, а за околицей — степь до горизонта.

Плотникам Иван сразу взялся помогать — к работе он привычный, а сейчас ещё для себя работает. Весёлые они ребята были. У них Никтитин и спросил, почему деревенька называется Четвёртой Андреевкой. А они и ответили, что инженеры не могут сами всем деревням названия придумывать — замучаются, поэтому своё имя давали только селу, да и то по церкви, которую в ней строить собирались. Вон, в их селе храм должны были освятить во имя святителя Андрея Критского, так что она — Андреевка, а деревни, которые к селу относились, получили просто порядковые номера. А вот имена им планировали давать уже по первопоселенцам.

Через три дня ещё печник приплыл с материалом, и угля сразу привезли, на полгода вперёд. Неделю тот печки клал, не спеша — у него тоже последняя деревня была, а потом все они на одной барке и уехали. Вместо них прибыли инструмент, плуг припасы, семена, лодка-плоскодонка и ещё один отставной солдат — Кузьма Жданов.

Кузьма прибыл из Ревеля, где он служил в Ингерманландском полку. С ним случилась целая история — исполнявший обязанности командира подполковник Дубинский исхитрился записать в собственные крестьяне чуть ли не половину полка. Дошло до Императрицы и Дубинского за глупость сослали воеводой аж в Дудино. А Кузьма тогда смог отправиться на Днестр, только из-за следствия его отправка сильно задержалась, и нормального обучения он не получил.

Ничего — вдвоём веселее, а когда калмыки пригнали им лошадок, вообще стало хорошо. До конца сезона два товарища успели посеять озимые. Поодиночке они бы не справились — целину поднимать ох как тяжело, но солдаты были привычны к совместному труду и успели всё закончить в срок. Даже продолжали до самых холодов пахать, готовя землю к следующему году.

А вот зимой он уже навестил Андреевку, познакомился с бывшим полковым священником, что по ранению покинул армию и стал настоятелем местного храма. А потом даже подружился с ним и его семьёй — красавицей матушкой Леонидой и тремя детишками. Выезжали в Борисову горку всего один раз — казнили[47] прилюдно капитана Сололуху и поручика Разина, кои проворовались, и целых два села с деревеньками чуть от голода не померли. На площади сорвали с них мундиры, обрили, да и отправили на два года на каторгу — дороги строить за Якутск-город, а после там навсегда поселиться. Строга царица-матушка, но справедлива!