Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич - Страница 32

— Гриша, ты же сам читал отчёты! Три доклада ему калмыцкая экспедиция предоставила, что грядёт большая замятня! А он даже ответа им не дал. Доклада в столицу не сделал! А когда началось там, он что, сразу войска запросил? Дождался, что вся степь вспыхнула! А может, он женщин и детей калмыцких и ногайских накормил-приютил? Нет! Сразу грабить их начал! Даже генерал Берг, который туда войска привёл, был поражён! Положительно негодный человек!

— Вот, видишь, Пашенька — распалился, аж глаза запылали! Слухи о тебе по государству пошли, что ты Кречетникова изрубил. Потом его доктора откачали, чтобы ты его в каторгу загнал!

— Изрубил… Заехал по его наглой харе, не выдержал! Вот скажи мне, Гриш, у нас что, все губернаторы такие?

— Что ты, Павел Петрович?! Вот Бекетов твой — орёл! Сразу порядок навёл.

— Знает Никита Афанасьевич порядок и честь имеет! Зря вот его с Астрахани убрали так не вовремя…

— Ну, что поделаешь-то… Зато вот теперь боятся что-то скрыть и не так сделать! Вот Александр Михайлович Голицын, наместник Прикубанский, теперь мне уже пишет, боится гнева твоего.

— И что пишет?

— Да войск просит, опасается, что в Кабарде волнения начнутся, а он проспал.

— А доклад где?

— В пути ещё. А письмо он мне голубиной почтой заслал. Боится в Якутск воеводой отъехать на старости лет!

— Так что — проспал Кабарду, старый дурень?

— Ну, не то что проспал… Сложно там, все против всех, турки ещё воду мутят. А у него и людей походящих нет. Но и проспал тоже!

— Войск у меня лишних нет. Да и давить Кабарду нельзя. Мы здесь со всего мира всех подряд собираем, страдаем, что людей не хватает. Вон уже евреев вербовать собираемся! А у нас почти триста тысяч кабардинцев сидят, а мы их войсками давить собрались. Ха! Вот туда Андрея пошлём! Засиделся Разумовский в крепости — пусть в Кабарде порасхлёбывает кашу!

— Ну, тоже дело. Но я не только об этом, Павел Петрович речь веду!

— Ещё что?

— Да, амур тебе, Пашенька нужен!

— Чего? — я сразу себе представил Амур, Хабаровск…

— Ну, баба тебе нужна! — я аж подавился шампанским, которое потягивал. — Совсем же озверел! Вяземский боится с докладами к тебе ходить, говорит так смотришь, будто со свету сжить хочешь! Спишь по три-четыре часа, даже в день воскресный отдыху не придаёшься! Вон глянь, как на тебя фрейлина Волконская смотрит, а ты даже не замечаешь! — я невольно оглянулся на дамский кружок. Елена, вдова поручика Волконского, стреляла в меня своими синими глазками.

— Вот ты, Гриша, выводы делаешь, поражаюсь.

— А что поражаться? Женское влияние всегда покой приносит! Особенно молодому-то человеку! Вот я при Екатерине Алексеевне как остепенился! — мама была на сносях, и уже даже пышные платья не скрывали её положение, она сидела в кресле, на тронном возвышении и принимала знаки внимания окружающих, — Еленушка вон в твоём вкусе! Стройная, шустрая!

Елена, в девичестве Станислава Огинская, была и впрямь хороша. Правда хороша она была именно в представлении XXI века, а на век нынешний она была тоща и слишком подвижна. Да и блондинки с голубыми глазами в моду пока не вошли. Однако, покойный муж Елены, Лев Михайлович, будучи в Польше при князе Репнине, нашёл её столь прекрасной, что женился на ней незамедлительно, не обращая внимания на факт происхождения Станиславы из худородной ветви обширного рода Огинских и отсутствия у неё какого-либо приданного. Семья Волконских намерение сего брака не одобрила, да ещё и невеста была католичкой. Последний факт, правда, был быстро исправлен, Лев и Стася отправились в Ригу, где девушка стала православной Еленой, и брак их был закреплён венчанием.

Однако вскоре Лев Михайлович отправился к армии коронного гетмана, желая отличиться в сражениях, где при переправе через небольшую речку Пилицу, к несчастью, утонул, оставив молодую жену вдовой. Собственным состоянием Волконский ещё не обладал, но его семья всё же решила признать вдову членом фамилии, и его отец, генерал-аншеф Михаил Никитич, ходатайствовал за неё перед маменькой. Так что, состояла она её фрейлиной.

Да что такое! Я же помню Машу! Она была моей любимой! Как же я могу даже думать о женщинах! Моё дело — биться за Родину, делать её лучше! Всё-всё! Я выпил ещё пару бокалов вина́, поговорил с мамой, постаравшись успокоить её относительно своего нервного состояния, станцевал с Еленой Никитичной Вяземской, передав свои самые добрые слова её мужу и дочерям. Затем, понимая, что торжество подходит к концу, откланялся и проследовал к себе.

Устроившись у камина с бокалом вина́, я по привычке смотрел в огонь и размышлял, но мои думы были неожиданно прерваны. С тихим смехом ко мне вошла Волконская. Я был слегка нетрезв, да и я всё-таки мужчина в самом расцвете сил, у которого не было женщины почти год! А Стася, как я её называл, была действительно чудо как хороша — где мне тут удержаться… Ох, моя хитрая мамочка!

Андрей Разумовский был переведён из камеры в Шлиссельбургском замке в Ораниенбаум — в Артиллерийский корпус, там он получил в своё распоряжение комнату, так называемую келью, где должны были размещаться два ученика-новика. Его привезли туда в декабре, без каких-либо объяснений, без традиционного мешка на голове, просто провели в комнату и оставили.

Разумовский устало прилёг на кровать, одну из двух, что стояли в комнате и внезапно заснул. Когда проснулся, не мог понять, какое время сейчас — за окном была всё так же серость, но ему показалось, что прошло довольно много времени. Он аккуратно выглянул за дверь и с замиранием сердца понял, что она не заперта, и охраны за ней нет.

В остолбенении Разумовский тихо её закрыл и заглянул ещё за одну дверь в комнате. Там он с удивлением обнаружил туалетную комнату с ночным стулом[41] и акватермой[42], которые только входили в моду в Петербурге перед попыткой переворота. Андрей не смог удержаться и простоял под струями акватермы почти полчаса, смывая нервную усталость и пот, пахнущий страхом за его судьбу, ведь князь думал, что везут его на казнь. Струи акватермы были сильными и горячими, это, после почти года в крепости, где только изредка была баня, воспринималось им как чудо, и он не мог заставить себя остановить наслаждение. Потом он всё-таки справился с собой и воспользовался чистыми полотенцами и бельём, которые лежали там же в шкафчиках. Единственное о чём он сожалел — об отсутствии цирюльника, который сбрил бы его десятидневную щетину.

Наконец он вышел из туалетной комнаты и с удивлением обнаружил, что вторая койка в его комнате занята каким-то молодым человеком, лежавшим в одной сорочке без камзола.

— А-а-а! Андрей Кириллович! Наконец-то! — он энергично вскочил с кровати, и Андрей понял, что у него нет правой руки. После всех сегодняшних событий он воспринял это с каким-то равнодушием. Молча сел на свою кровать и посмотрел на стоя́щего соседа. — Что это Вы кислый такой? Я отставной поручик Астраханского карабинерного полка Александр Кривонос! Ваш, так сказать, компаньон!

— Что?

— Павел Петрович меня напутствовал, что я к Вам приставлен, дабы Вы не чувствовали себя брошенным, но при этом не забывали, о своей несвободе! — и он добродушно засмеялся. Лицо Кривоноса было открытым и твёрдым. До увечья он наверняка считался красавцем, да и теперь, несмотря на тень страдания на его лице, он был вполне симпатичен. Такой красавец кавалерист, от вида которого в былые времена не одно девичье сердце забилось чаще.

— Откуда Вы, Кривонос? — довольно грубо равнодушным тоном спросил Андрей.

— От Румянцева я, Андрей Кириллович! Был секретарём у него в канцелярии, воевал, а потом вот под Ларгой… — он показал левой рукой на пустой рукав, при этом добрая, но грустная улыбка не сходила с его лица, — Доктора меня спасли, но какой теперь из меня секретарь, да и офицер тоже… Вот Пётр Александрович и походатайствовал, чтобы меня куда пристроили. К земле — то тяги не имею, силы есть, а что руки нет… Так я вот левой писать учусь! — и он тихо засмеялся. Андрей смотрел на него и представлял себя в таком же положении, что и его собеседник. Без руки, молодой, а жить дальше как? А он живёт и даже вон, смеётся, учится левой рукой писать. А ведь секретарём был, значит, писал хорошо…