Лекарство от любви (СИ) - Нестеренко Юрий Леонидович - Страница 32

— Могу я попросить тебя пересесть направо от химеры?

— Зачем? — спросил Кай, продолжая смотреть на город. Тень шпиля уже перечеркнула стену.

— Чтобы нам не пришлось беседовать через нее.

Ну да, конечно. Она ведь должна была сесть справа от него.

Кай исполнил ее просьбу. Изольда уселась рядом — сохраняя, впрочем, вежливую (или безопасную?) дистанцию ярда в полтора — и тоже принялась смотреть на город внизу, длинные тени и желто-зеленые луга, тянущиеся к горизонту.

— Ты тоже не боишься высоты? — задал риторический вопрос Кай и тут же сообразил: — Впрочем, тебе же, наверное, ничего не грозит, даже если ты сорвешься.

— Не совсем. Я могу шагнуть с крыши и зависнуть в воздухе на какое-то время… или плавно опуститься… но предварительно потребуется некоторое время, чтобы сосредоточиться и произнести заклинание. А вот если я сорвусь… боюсь, я просто не успею. Маги не всесильны, Кай. Даже все вместе, а уж тем более каждый в отдельности. Все, что за пределами врожденного дара, требует дополнительных усилий, порой весьма значительных, а многое так и остается недоступным.

— Я ценю твое доверие, — сказал он серьезно.

— Ты мог бы убить меня и не сталкивая с крыши, ведь так? — пожала плечами она. — А отсюда лучше вид, чем из-за трубы.

— Крыша большая. Видом можно любоваться и из другого места.

— Ты даже не представляешь, какое удовольствие сидеть рядом с мужчиной, который к тебе равнодушен, — на ее губах была усмешка, но голос звучал серьезно. — Который не испытывает к тебе вожделения ни в какой форме. Не хочет ни отыметь тебя, ни ползать перед тобой на коленях, чтобы потом опять-таки отыметь. Ты первый человек за многие годы, с которым я могу общаться на равных. А не как укротитель с животным.

— Будут и другие.

— Надеюсь.

— Я тоже надеюсь. Ужасно некомфортно быть незаменимым. Тем более для кого-то, кто могущественней тебя.

— Многие сказали бы наоборот, — усмехнулась Изольда.

— Многие! — презрительно фыркнул Кай. — Многие считают любовь смыслом существования. Которая, по сути, тоже форма незаменимости, только очень глупая и вздорная. Но даже когда незаменимость имеет вполне рациональную основу, от этого не сильно легче. Некто имеет на тебя свои планы и будет добиваться их реализации, причем подсунуть вместо себя кого-то другого ты не можешь. Что может быть хуже?

— Только если его планы не совпадают с твоими.

— Они не могут совпадать абсолютно. Потому что он — это не я.

— А разве ты не хотел бы быть незаменимым для своих читателей?

— Единственным, кого они читают? Хмм… нет. Вот представь себе эту картину: сижу я где-нибудь на берегу, любуясь закатом, а меня окружает толпа с криками: «Ну-ка предъяви, что ты за сегодня написал! Как, и это все?! Почему так мало? Ты же знаешь, что нам нечего читать!» А если среди них окажется какой-нибудь власть имущий, он просто посадит меня в золотую клетку. Или даже не золотую. Есть, знаешь ли, теория, будто благополучный поэт теряет стимул к творчеству, а несчастья способствуют вдохновению…

— Тебе со мной неинтересно? — серьезно спросила Изольда.

— Ну почему, интересно. Но я должен знать, что могу уйти в любой момент. И ты не станешь меня удерживать.

— Я сказала тебе об этом в первый же день, — голос Изольды звучал холодно. — Иди, если хочешь, чтобы тебя…

— Нет-нет, я все помню, — перебил Кай. — У нас война и все такое. Я имею в виду — потом. Когда все кончится. И я тоже захочу поселиться в каком-нибудь замке в горах. В полном одиночестве. Ну или, точнее, с минимальной прислугой, первой обязанностью которой будет никогда не попадаться мне на глаза… (У Кая, разумеется, никогда за всю его жизнь не было ни прислуги, ни тем более замка.)

— Ничего не кончится. За войной наступит мир, который всегда гораздо сложнее. Война — это ведь, по сути, просто поиск простейшего решения… А потом мне придется править… всем этим, и мне потребуется помощь, если ты не забыл.

— Вот-вот. Знаешь, почему я никогда не хотел власти над миром? Потому что она лишает власти над собой. А я — для самого себя, конечно — гораздо важнее, чем мир.

— Я не просила рождаться тем, кем я родилась. Но раз уж мы не можем навязать миру свои правила — надо научиться выигрывать по тем, что он навязал нам.

— А я не хочу ни выигрывать, ни проигрывать. С детства ненавидел любую иерархию и табель о рангах, какое бы место в ней мне ни предлагалось. Я вообще не желаю играть.

— Это можно обеспечить лишь одним способом, — Изольда с усмешкой кивнула вниз, в пропасть под ногами.

— А если бы я попытался, ты бы стала мне мешать? — усмехнулся в ответ Кай.

— Ты не настолько глуп.

— Это не ответ на вопрос.

— Если бы ты все же оказался настолько глуп, ты бы утратил для меня всякую ценность, — пожала плечами она.

— Даже как поэт? Некоторые из них сделали это.

— Ни один из них не входит в число моих любимых. Думаю, это не случайное совпадение.

— Хм, пожалуй что моих тоже. И все же талантливые среди них были. Будь у меня возможность, я бы попробовал их отговорить, но мешать — нет, конечно нет. Спасать желающего умереть — такое же зло, как и убивать желающего жить. Собственно, право на смерть и право на жизнь — это одно и то же право, право распоряжаться собой. Жизнь всякого человека, каким бы ценным он ни был для прочих, принадлежит исключительно ему, а не его родне, государству или человечеству… Между прочим, а ты подумала, какой урон нанесешь культуре? Ведь теперь все поэты, за известным тебе вычетом, будут писать почти исключительно о любви к тебе.

— Можно подумать, они раньше мало писали о любви! — фыркнула Изольда.

— Да, но раньше эта болезнь накатывала на них приступами, в промежутках между которыми они создавали и что-то более достойное. А теперь примет хронический характер.

— А ты запрети им это, — пожала плечами Изольда. — Хочешь должность главного цензора?

— Еще чего не хватало! Да и не поможет.

— Я шучу. Хотя можно учредить государственный конкурс Поэзии Не О Любви и назначить тебя председателем жюри.

— Представляю, какой ворох графомании мне пришлось бы перечитать… Боюсь, что для искусства нет ничего более губительного, чем государственная поддержка.

«Полное собрание сочинений», вспомнилось Каю. Как легко он сам заглотил эту наживку…

— Ну, тогда мы, наоборот, запретим писать не о любви, и ты увидишь, как расцветет эта сфера, — усмехнулась Изольда.

— Возможно, лавина стихов о любви и переполнит, наконец, чашу, показав уже всем, какая же это глупая пошлость, — рассуждал вслух Кай. — Но ведь они все равно будут во все это верить — и пишущие, и читающие. Искренняя пошлость — это гораздо страшнее любой пошлой фальши…

В городских воротах внизу показались всадники. Они возникли там, словно по волшебству — дорога была по-прежнему пуста до самого горизонта — хотя на самом деле, конечно, они просто подъехали справа, скрытые городской стеной. Теперь колонна чешуйчатой змеей кирас и щитов — все, как для настоящей битвы — втягивалась в город по уже погруженной в тень улице. Перестук копыт, отраженный эхом от стен, далеко разносился в безветренном вечернем воздухе и был различим даже с крыши ратуши. Кай презрительно фыркнул, увидев розовые знамена над головами всадников.

— Знаю, — без слов поняла его Изольда. — Пошлость. Я бы предпочла синие флаги. Но… приходится соответствовать образу. Мы должны иметь символику, понятную и узнаваемую для тех, кто видит нас в первый раз. Скажи еще спасибо, что я отклонила проект с красным сердечком в белом круге. Тот же автор предлагал эмблему, где на кольце с сердцем внутри сидит голубь с распростертыми крыльями…

— Хорошо, что не двуглавый голубь, — заметил Кай. — А сердце, если изобразить его анатомически достоверно, а не так, как обычно, смотрелось бы даже забавно.

— Да, да. Ты можешь позволить себе иронизировать. А мне надо идти встречать войско.

— Разве у тебя нет офицеров, которые обо всем позаботятся?