Коммуналка: Добрые соседи (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 44

…и драму, а еще комедию. Комедии, признаться, было меньше, но ведь была.

— …и душа надломленная жаждет излиться.

— Куда? — Ниночкина душа, если чего и жаждала, то эклеров, которые самой Ниночке тетушка есть строго-настрого запретила, потому как, во-первых, дорого, во-вторых, легкая полнота вполне может в тяжелую перетечь, нанеся существенный ущерб Ниночкиным планам.

Путятин поморщился, едва заметно, но Ниночка порой проявляла немалую внимательность, особенно когда чутье ее подсказывало, что вот-вот произойдет что-то… неправильное?

Пожалуй.

— Мы все ранены прошлым. Мы все больны. Вот меня била мать, а про отца я вовсе ничего не знаю. Поговаривали, что он был врагом народа. — Путятин уставился на Ниночку круглыми глазами.

— Мой не был. И мать меня не била, — этот разговор совершенно разонравился Ниночке.

И замуж она за Путятина не пойдет.

Если он и вовсе тот, за кого себя выдает. Назваться Путятиным несложно, чай, документы Ниночка не проверяла. А что он там малюет, еще поглядеть надо.

— Понимаю, — он горестно вздохнул. — Я еще не заслужил твоего доверия, но, клянусь, я буду стараться… и вы поймете, что только пройдя через боль можно исцелиться.

— Ага, — Ниночка поднялась. — Пойдемте работать, а то мне еще домашнее делать, да и в аптеку опоздать не хотелось бы.

Тем более, что приняли Ниночку, пусть и настороженно, но все ж по-доброму, а теперь и настороженности поубавились, когда убедились, что Ниночка не глупа и работать умеет, а главное, нет у нее привычки нос свой в чужие дела совать.

А вот взгляд Путятина Ниночке не понравился.

Категорически.

Нет, мужа она себе другого найдет. Может, и вправду к этой бестолочи, Гришеньке, присмотреться? Пусть и недотепа, но тихий, влюбленный, такого воспитать и направить, а потом помочь немножко, глядишь, и будет из младшего научного сотрудника с окладом в пятьдесят три рубля человек.

Эвелина опиралась на руку мужчины, который… пожалуй, про которого можно было бы сказать, что он если не идеален, то всяко ближе к идеалу, чем кто бы то ни было из ее знакомых.

Букет белых роз.

Поклон.

Поцелуй в руку.

— Вы сегодня просто очаровательны, — это сказано нарочито громко, и слова не могут не слышать. И то, что слышат их все, особенно те, кто еще вчера шептался, что время Эвелины почти уже вышло, льстило самолюбию.

Да и Макарский сделался любезен.

Из гримерки вдруг исчезли чужие столы и вещи, и пусть небольшая, тесноватая, но она вновь принадлежала одной лишь Эвелине.

Макарский заговорил о новых спектаклях, о новых ролях, о том, что он, конечно, понимает, как тяжело приходится Эвелине в провинции, но…

Льстец.

И не стоит обольщаться, потом, когда Матвей Илларионович исчезнет — а Эвелина не сомневалась, что рано или поздно это случится, — он выместит на ней свое добровольное унижение, будто бы это она заставляет кого-то унижаться.

Но пока Матвей Илларионович исчезать не собирался.

Он появлялся в театре вечером, вежливо раскланивался с чиновниками, целовал ручки их дамам, шутил с дочерьми. Он проходил за кулисы, чтобы оставить очередной букет и выразить почтение.

Он знал, что говорить.

И кому.

И как это делать. И порой Эвелине казалось, что и она-то — лишь часть чужой большой игры. От этого становилось не по себе, но…

— Благодарю, — она давно научилась улыбаться искренне и счастливо. — Надеюсь, не обману ваши ожидания…

— Это просто невозможно.

А вот он знал, что, улыбаясь, становится еще более некрасив, и потому старался казаться серьезным. Или быть? Или все-таки казаться.

Раздался второй звонок.

И Матвей вышел, оставляя Эвелину наедине с ее страхами, а еще… он обещал помочь, даже если не сложится, а сложиться не может, потому как подобная жена — это чересчур. Эвелина сделала глубокий вдох, закрыла глаза и освободила голову от ненужных мыслей.

Вот так.

Бабушка говорила, что на сцене нужно не играть, но жить. И была права.

Мгновенье…

— Думаешь, он тебе поможет? — Леночка все-таки не отказала себе в удовольствии сделать гадость. — Или все-таки ты решила кому-то дать?

Эвелина отрешилась и от этого мягкого бархатистого голоса.

Пускай говорит.

Все говорят.

Скоро ее выход…

— Скоро он поймет, что ничего-то в тебе нет, что есть другие, помоложе, полегче… покрасивей.

Пускай.

Сейчас это не имело значения. Слова касались Эвелины, а Эвелины больше не существовало. Была лишь юная влюбленная девушка, провожавшая своего суженого на войну…

…глупая пьеса, если подумать. Нелогичная. Неправильная. Какая-то излишне слащавая, но вот беда, зрителям она нравилась. То ли оттого, что автор был местным и периодически заглядывал, в том числе на репетиции, выматывая нервы бесконечными придирками, то ли просто… нравилась.

Случается такое.

И сейчас, примерив на себя чужую жизнь с выдуманными бедами и таким неправильным счастьем, Эвелина даже могла бы объяснить, почему. Потом, вернувшись в себя, она забудет, а пока…

…где-то далеко за сценой, громко и тревожно звучал колокол. Скользнул по доскам луч света, и из него навстречу не Эвелине, но наивной Катеньке, шагнула огромная мужская фигура. И в том, сколь неожиданно она возникла, почудилось предзнаменование.

Глава 23

…потом, позже, не без сожаления расставшись с чужим счастьем, которое сразу поблекло, стоило выйти из образа, Эвелина прислонилась к двери гримерки, спиной чувствуя и ее хрупкость, и неровность, и даже, кажется, краску под тонкими листами бумаги. Она закрыла глаза и позволила себе несколько мгновений тишины.

Именно сейчас, здесь, снявшая одну маску и не успевшая примерить другую, она была собой.

— Эвелинушка! — громкий голос Макарского убил момент. И она с сожалением отступила, и дверь открыла, и руки протянула, которые покрыли слюнявыми поцелуями.

Хотелось вытереть их о сиреневый пиджак Макарского. Но Эвелина лишь улыбнулась.

— Ты, моя дорогая, сегодня блистала… зал был твой! Ах, какой талант… такому тесно здесь, такому нужна большая сцена…

— Согласен, — сказал Матвей Илларионович, глянув на Макарского сверху вниз так, что тот тотчас попятился, отступил. И вновь же царапнула мысль, что сам собой Матвей невысок, не сказать, чтобы солиден, а люди рядом с ним теряются. Погоны в том виноваты? Или этот вот его взгляд холодный, расчетливый? — Но кто мог знать, какие сокровища скрываются в провинции…

— Провинция не так плоха, — впрочем, возражал Макарский не слишком убедительно.

— Да, несомненно, в ней есть свои преимущества…

Пустой нелепый разговор, нужный лишь для того, чтобы занять время. И Эвелина повернулась спиной к обоим мужчинам, присела на стул, который протяжно заскрипел, нарушая хрупкую идиллию.

— Мне нужно снять грим, — Эвелина сказала это тихо, но была услышана.

Ушли оба.

Грим.

Один снять, другой наложить. Брови отросли, благо, у ведьмы нашлось правильное средство. Она даже денег не взяла, узнав о неприятности. За репутацию боялась?

Не важно.

Главное, что один грим сменяется другим.

И платье вечернее ждет своего часа в шкафу, как и тончайшие булавки, загнанные в швы. Такие сразу и не отыщешь, но у Эвелины немалый опыт.

Стекло в туфлях она не тронула, пускай себе стоят, ибо нужные туфли Эвелина прятала куда как тщательней. В последний момент, повернувшись к зеркалу, она убедилась, что выглядит должным образом. Не хорошо, но именно этим треклятым, должным образом.

— Ах, дорогая, — Макарский никуда не делся. Он попытался сунуть Эвелине охапку цветов. — Твои поклонники просили передать…

— Спасибо.

От цветов Эвелина воздержалась: не хватало еще перемазаться соком и пыльцой. А вот Матвей Илларионович букеты принял.

Машина ждала у подъезда. И молчаливый адъютант открыл дверь, действуя столь спокойно и умело, будто родом был из той, позабытой уже и известной лишь из бабушкиных историй, жизни. Он же освободил своего генерала от букета, пристроив цветы в багажник.