Белые львы (СИ) - "Omega-in-exile" - Страница 119

И, что самое тревожное, надежды на то, что Забродин и Мурзин будут обсуждать финансовые дела, не оправдались. Понятно, что рассчитывать на это особо не приходилось, ведь оба знали, что за ними смотрят и их слушают. Но все-таки что-то они могди сказать друг другу. Что-то, благодаря чему можно было предугадать их действия и нанести контрудар. Но нет, ничего существенного они друг другу не сказали. Кроме самых общих слов и того, что и так было известно.

И теперь карты оказались в руках молодого психопата, этого неуправляемого снаряда, который Мурзин выпустил из своей камеры и который теперь летел по непредсказуемой траектории, угрожая фатальными разрушениями.

Поэтому сразу после разговора Забродина и Мурзина безликий и Вертье тут же принялись звонить: каждый своим боссам. Решения предстояло принимать на высоких уровнях. Очень высоких. Наконец, Йен. Сцена свидания Саши и Мурзина наполнила его сознание и тело раскаленной болью. Ему стало ясно: всё кончено. Никогда не будет так, как он хотел. Никогда. Нет, Саша не принадлежал другому. Не принадлежал сопернику, врагу. Саша больше не принадлежал никому. Он сам обладал другими, и его роль в сексе никакого значения не имела. Отныне он царствовал. Йен и раньше это понимал, но он верил (хоть временами и терял веру) в то, что всё можно вернуть назад. Боже, он ведь так мечтал, чтобы Саша стал свободен. Он искренне хотел этого. Но… черт он, не так этого хотел! Сашина свобода для Йена автоматически означала то, что Саша будет принадлежать ему. По собственной воле, разумеется (а как же иначе?), но ему, Йену, и только ему! Потому что другого варианта просто не существовало! Но теперь Йен видел, что другого варианта не существовало только для него самого. А вариант на самом деле был. Тот самый вариант, в котором Йену не было места. И потому Йен едва сдерживал рвущееся из груди рычание. Он готов был разорвать в клочья всех окружающих, он готов был разнести весь этот мир, лишь бы… лишь бы Саша все-таки был с ним. С ним. Его сероглазый поэт, стихи которого Йен так и не смог понять. Как ни пытался. А Сашу в это самое время везли в бронированном лимузине в особняк Силецкого. Этому визиту придавали столь большое значение, что перед лимузином двигалась полицейская машина с мигалкой, словно везли особо важную охраняемую персону. Саша лишь рассеянно улыбнулся. Его ясный взгляд затуманился. Он не думал о предстоящей встрече. Рука потянулась к планшету, на экран стали стремительно набрасываться слова, складывавшиеся в строки. Строки, родившиеся после встречи со Старшим. Странно, но строки не о любви. Точнее, о любви, но не о той, о которой можно было подумать. О другой, что питает собою всё на свете.

Сойдешь ли Ты в глубины темных вод,

присядешь ли со мной на сонный берег,

не упрекнув за то, что я бы мог,

но не сумел во всем Тебе поверить.

Взгляну ли из восточной темноты

на отблески угасшего заката –

в огне и тьме меня встречаешь Ты,

и сердце тихим трепетом объято.

Глухую ночь уже не обойти,

в ней сгинет все, что пело и дышало,

но хриплое безмолвие в груди

тоску финала превратит в начало.

Пройдя сквозь черный склеп небытия

мы встретимся однажды

Ты и я.

После этого Саша отключил планшет. Серые глаза равнодушно смотрели, как его бронированный «мерседес» медленно въезжает в ворота особняка Силецкого. *** – Черт, прости, я слишком поздно узнал, не успел предупредить! – Эрик, перестань! Всё обошлось. – Майкл, ты же понимаешь, я не вездесущ и не всесилен. Черт, мне и так лишь по случайности удалось узнать, что эти твари решат втащить ее в свое дерьмо. – Эрик, я сказал, хватит! Всё обошлось. – Но фейерверк-то все таки был? – Да, небольшой. Но мой не пострадал. Да и из охраны тоже никто даже царапину не получил. – А она? – Что она? – Где она сейчас? – Гостит у нас, – сухой смешок в трубку. – И… что ты собираешься с ней делать? – Я… – снова смешок. – Всё решает он. Только он. Теперь он. – Наш Белый лев? – теперь уже смешок на другом коцне провода. – Черт, Майкл, а он вообще действительно твой сын? – Эрик! – Шучу, шучу! Слишком уж он необычен. – Лучше скажи, какие у тебя планы? – Чтобы о них сразу все узнали? На этой линии наверняка сидит сразу несколько парней из разных стран. – Ты все равно можешь сказать. – Могу. Слушай. Эс-5, 8-би, Эйч-9. – Расшифрую позже. Но, кажется, понял. – Возможно. И еще, на сей раз без шифра: люблю тебя, Майкл! *** Йен не отрывал глаз от Саши, сидевшего за столом напротив него, Вертье, Силецкого, безликого и еще пары человек – высокопоставленных чиновников весьма влиятельных российских ведомств. Странная это была встреча. Молодой человек с одной стороны стола и сразу несколько могущественнейших людей, от которых в буквальном смысле могли зависеть судьбы государств и народов. Нет, не первые официальные лица, но одни из главных теневых фигур в таинственном и могущественном мире земной власти. Йен Хейден сидел вместе с ними. Потому что его место было именно вместе с ними. Он сам себе его уготовил. Всем, что совершил. Он был вместе с этими людьми против человека, которого любил больше всего на свете. Против человека, которого он просто любил. Любил. И которого снова не узнавал. Это был тот же человек, но совсем другой. Может быть, если бы Саша, прибывший в этот проклятый особняк, окатил бы Йена холодом, презрением, даже ненавистью, то Йену было бы легче. Но ничего подобного не произошло. В удивительно ясных, серых глазах были теплота и грусть. Рукопожатие, которым они обменялись, было даже в чем-то интимным. Но после этого… после этого Саша больше не смотрел на Йена. Не потому что избегал его взгляда, а просто потому что Йена как будто не существовало вовсе. И вот это наполняло Йена болью и отчаянием. Саша понимал, почему его потащили на эту встречу сразу после его свидения со Старшим. Они понимали, что чувства Саши взбаламучены, что молодой человек, ничего не смыслящий в бизнесе и финансах, попросту растеряется и его можно будет взять «тепленьким» и выжать из него все, что только можно. Они были довольны, что безмозглый педик даже не догадался захватить на эту встречу юристов Мурзина или хотя бы кого-то из менеджмента и теперь сидел один перед ними как перед расстрельной командой, Из этой «команды», пожалуй, только Йен Хейден в каком-то смысле был на стороне Саши. Но в целом любовник Мурзина был абсолютно беспомощен и беззащитен. Так, по крайней мере, полагали его «контрпартнеры» по переговорам. Но с первых же минут встречи они с удивлением и раздражением поняли, что крупно просчитались. Вместо растерянного, испуганного, подавленного «педика» перед ними сидел с виду совершенно спокойный молодой мужчина. В серых глазах не было ни страха, ни растерянности. Наоборот, эти глаза пристально изучали всех присутствовавших. В этих глазах не было ни тени угрозы, но было нечто, от чего всем собравшимся было не по себе. Разговор начал Силецкий на правах хозяина встречи. Буквально сразу он стал сбиваться на шипение и проклятия. Один вид Забродина приводил его в бешенство. Тем более Забродина спокойного, уверенного в себе и, как казалось Силецкому, вызывающе наглого. Силецкий принялся угрожать и оскорблять Забродина, но, казалось, угрозы и проклятия, без следа растворялись в кристальной чистоте серых глаз. Или же отскакивали от нее как от прозрачной стены и ударяли по Силецкому, который заводился от этого все сильнее. Саша, как ни странно, не испытывал ненависти к Силецкому, по милости которого едва не отправился на тот свет. Скорее, смесь жалости и отвращения, какое иногда возникает к полураздавленному ядовитому насекомому бьющемуся в агонии. Впрочем, Силецкого быстро и бесцеремонно оборвал человек из правительственных структур, не желавший тратить время на бессмысленную истерику. Чиновник говорил ясно и четко. Было видно, что этот человек привык отдавать указания и требовать их исполнения. Суть его довольно короткой речи сводилась к уже известным требованиям: Забродин должен передать находящиеся у него в управлении акции «Сокоде» в собственность фирмам и фондам, которые будут указаны. И не только эти акции, но и те, что оставил у себя Мурзин. Не глядя на Хейдена, этот чиновник невозмутимо произнес, что поскольку в дело вмешалось и американское правительство, то потребуется «глобальное перераспределение» акций, однако это не проблема российской стороны. Этот вопрос должны решать, в первую очередь, «французские партнеры», а также мистер Хейден. Чиновник говорил по-русски, но присутствовавший здесь же переводчик синхронно переводил его слова на английский. Йен тут же взвился и заявил, что не намерен отказываться от блокирующего пакета ни при каких обстоятельствах. Чиновник из правительства никак не отреагировал на эти слова американского магната, но весьма выразительно посмотрел на Сашу. «Хочешь решить вопрос с Мурзиным и самому остаться целым, отдай акции и уговори Хейдена отдать свои», – говорил его взгляд. После него слово взял Вертье. Но и он лишь повторил сказанное российским чиновником. Хейден хранил молчание. Он по-прежнему, не отрываясь, смотрел на Сашу, но тот не удостоил его ни единым взглядом. Затем поочередо брали слово Силецкий, Вертье, чиновник из првительства. Все они так или иначе давили и запугивали, причем делали это мастерски. Странное дело, но Саша не ощущал внутри себя никакого сопротивления этому давлению. Пусть взгляд его и был твердым и ясным, но в его груди не было ничего, похожего на установку: «Держаться до конца, стоять до последнего, не поддаваться!» Нет. Было странное смирение с происходящим. Принятие происходящего. И не потому что Саше было наплевать на Старшего, а тем более на себя. Нет. Странное, прозрачное смирение, возникшее в нем, было крепче любой брони, об это смиреиие разбивались и угрозы, и оскорбления, и попытки запутать неискушенного мальчишку в финансовых сетях, плетущихся сразу в нескольких мировых столицах. Никакой дерзкой смелости, никакой отчаянной храбрости, никакой агрессивной наглости или, наоборот, глухой, злобной обороны, как и никакого страха, неуверенности, напряженности. Но и никакой отрешенности. Напротив, полное присутствие здесь и сейчас. И странное смирение. Наконец, в зале с нелепыми портретами и пошлыми портьерами воцарилось гнетущее молчание. Взоры присутствующих были устремлеиы на Забродина: что он скажет. Что скажет эта шлюха, от которой теперь непостижимым образом зависела если не мировая стабильность, то в значительной степени устойчивость трансатлантических отношений, а главное – цены на титан, которые оборачивались миллиардными доходами или же, наоборот, убытками и затрагивали интересы стратегических мировых отраслей экономики. И все же на какое-то время, всего лишь на секунды, во взгляде Саши возникла отрешенность, сменившаяся грустью, а затем болью. Он вспомнил Чамбе, вспомнил бои в президентском дворце и на улицах столицы, вспомнил перестрелки в джунглях. Кровь, смерть. Гибель Эма. Все это, в конечном счете, несмотря на всю мистику, сводилось к проклятым акциям. Точнее, даже не к ним. К алчности, жажде власти, упоению собственным могуществом. К темным стихиям, бушующим в человеческих сердцах. Саша мог оставить у себя эти акции. Мог отдать их. Мог просто уничтожить (хотя уничтожение бумажек было юридически бессмысленным актом, права на собственность и управление закреплялись и подтверждались десятком самых разных документов), Саша мог принять любое решение. Но ни одно из этих решений ничего существенно не меняло, Хорошего решения не было. Как, впрочем, и плохого. Было только очень плохое решение. Точнее, очень плохие решения. Саша посмотрел на Йена. Впервые после обмена рукопожатием. У Саши был вопрошающий взгляд. Он ждал, что скажет Йен. И Йена, который на протяжении всей этой чертовой встречи только и мечтал о том, чтобы Саша хотя бы взглянул на него, этот взгляд застиг врасплох. В душе Йена поднялась буря. Первым его порывом было вскочить и выкрикнуть что-то вроде: «Я готов передать все свои акции Забродину, весь блокирующий пакет, а он пусть сам решает, что с ним делать!» Но эта мысль тут же показалась ему безумной. Мощной волной налетела следующая мысль: «Я готов отдать свой блокирующий пакет при условии, что Мурзин сгниет в тюрьме!» Да, Йен искренне этого хотел. Но не мог произнести вслух. При Саше. Да и по здравому рассуждению, кто мог дать ему такие гарантии? Все эти люди, сидящие по его сторону стола, столько раз нарушавшие свои обязательства и наносившие удары в спину. А главное, Саша… вот этого Саша не простил бы Йену никогда. И единственное, на что оказался способен Йен, это выдавить хриплое: – Не вижу никакой связи между блокирующим пакетом, находящимся в моем распоряжении, и остальными акциями. Я готов участвовать в переговорах о судьбе пакета акций, которые не находятся в моем распоряжении. В ответ он получил нечитаемый взгляд Саши. Как будто тот не удивился. Зато взорвался Вертье. – Хейден, это превосходит все пределы наглости! Это вообще безумие! В вашем положении требовать себе дополнительные акции – верх идиотизма! – Ваше положение – куда более гнусное, Вертье. Если вы провалите свою миссию, хозяин Елисейского дворца скрутит вас в бараний рог. Или устроит вам нечто вроде вертолетной прогулки в Рамбуйе, которой я однажды успел насладиться. – Это вы, Хейден, делаете все, чтобы моя миссия провалилась! – нервы у обычно бесстрастного французского контрразведчика неожиданно сдали. – Разумеется, – с ледяной улыбкой обронил Йен. – Не вижу никаких причин помогать вам, Вертье. – Вы… вы… – выдохнул Вертье, но тут неожиданно схватился за сердце и опустился на стул. – Вам плохо? Врача? – захлопотали вокруг него Силецкий и российский чиновник. Саша сидел с невозмутимым видом. У него возникло ясное знание, что у Вертье что-то вроде гипертонического криза, Ничего особенного. Тот случай, когда хватает одной таблетки под язык. Не обращая внимания на суету вокруг французского контрразведчика, Саша устремил взор на Йена. Тот напрягся, словно школьник под взглядом учителя. Нет, у Саши был не взгляд учителя. Это был все тот же ясный и одновременно смиренный взгляд. И в то же время это смирение непостижимо сочеталось с тайной львиной силой. Лев мог выпустить когти и порвать всех в клочья, но не хотел этого делать. Саша поднялся со стула и отошел к окну. Йен двинулся за ним. – Саша, можешь думать обо мне что угодно, но я никогда не поддавался и не поддамся на шантаж и давление, – торопливо заговорил Йен, и выглядело это так, словно он оправдывался. Саша обернулся. И пусть его лицо было спокойным и ясным, в сердце его была боль. Потому что любовь к Йену, некогда полыхавшая ярким факелом, все еще горела в его сердце. Пусть иначе. Пусть это был уже не факел, а трепещущий огонек, но от этого любовь не переставала существовать. Это было больно осознавать. Очень больно. Саша не хотел в сотый или тысячный раз объяснять Йену, что ничто не будет как прежде. Потому что Йен и сам всё прекрасно знал и понимал. Но отказывался принимать. – Йен, я говорил, что не намерен встречаться с тобой, – Саша говорил тихо и кротко, но в глазах его читалась львиная решимость. – Встреча все-таки состоялась, не по моей инициативе. Что ж, тогда, как говорится, бизнес, ничего личного. – У нас с тобой нет бизнеса, у нас только личное! – тут же с жаром возразил Йен. – Саша, послушай. Просто выслушай, прошу. Да, между нами пролегло слишком многое. В том числе по моей вине. Я это признаю. И поверь, мне больно от этого. Я уже признавал, я каялся в том, что делал подлости, совершал недостойные, даже чудовищные поступки, но это все потому что я любил и люблю тебя! И потому что нас с тобою окружают враги… – Особенно тот, который при твоей активной помощи оказался за решеткой. – Хватит о нем! – сдавленно зарычал Йен. – Не желаю даже о нем слышать! – Ты услышишь о нем, Йен, – кротко обронил Саша. – Это я тебе обещаю. – Послушай, послушай меня! Мы любим друг друга! Оглянись вокруг, между нами теперь не стоит никто и ничто! Саша, любимый, ты разве этого не видишь? – Йен схватил Сашу за руку, тот вздрогнул, но руку не отнял. – Разве ты не видишь, что теперь нам ничто не мешает быть вместе, кроме твоих очередных фантазий! Господи, да освободись уже от них! Их не существует! Существуем только я и ты! Я и ты! И мы любим друг друга. Да, да, это так, что бы там себе ни навоображал. – Я действительно люблю тебя, – с грустью сказал Саша. – Но ты любишь не меня. – Снова чушь! – топнул ногой Йен. – Снова чушь, чушь, чушь! – Йен, наш разговор ни к чему не ведет, – Саша отвернулся, невидящим взором глядя в окно, но Йен еще крепче сжал его руку, словно это могло добавить убедительности его словам. – Саша, пришло время, когда мы можем все начать с чистого листа. Мы любим друг друга, и это единственное, что имеет значение. Отдай им эти чертовы акции, они все равно тебе не нужны! Ну что, ты хочешь за них денег? Так давай я у тебя выкуплю эти акции по любой цене, которую ты назовешь! Я отдам все! Саша снова резко обернулся к Йену, и тот увидел вспышки молний в серых глазах. – Нет, ты не так всё понял! – тут же воскликнул Йен. – Я знаю, что тебе не нужны никакие деньги, я просто готов все отдать за то, чтобы ты был со мной! Саша, давай уедем, уедем сегодня же! Ну хотя бы к Гору, на Сицилию! Мы будем там одни, никто не будет нам мешать! Мы же оба этого хотим! Назови любое место, я готов уехать с тобой хоть на край света! – Да ни к чему ты не готов, Йен, – устало и тихо сказал Саша. – Ты даже с этими акциями расстаться не желаешь. – Причем здесь акции? И почему я должен с ними расставаться??? – Я не говорю, что ты должен. Я говорю, что ты так ничего и не понял. Саша с силой выдернул свою руку из руки Йена и двинулся обратно к столу, где уже закончилась суета вокруг внезапно занемогшего Вертье, и теперь все с хищным любопытством следили за разговором Хейдена и Забродина. Подойдя к столу, Саша даже не стал садиться на стул. – Я выслушал ваши условия, господа, – Саша говорил по-русски с паузами, давая переводчику возможность спокойно и точно перевести его слова. – Господин Мурзин предоставил мне право распоряжения 19% акций «Сокоде». И я готов ими распорядиться. – Как именно? – живо спросил правительственный чиновник. – Я готов их отдать в обмен на освобождение Мурзина, – бесстрастно говорил Саша. – Но не сразу. – Что значит, не сразу? – вскинулся чиновник. – Освобождение в обмен на акции! – Не сразу, потому что я вам не верю, – бросил Саша. – Ни на грош не верю. Вы получите акции, но не выпустите Геннадия. – Что за чушь вы несете! Всю эту процедуру легко обговорить… – Поэтому, – не обращая внимания на чиновника, продолжал Саша, – сначала я в качестве жеста доброй воли отдам вам лишь пять процентов акций. После этого вы освободите Мурзина. Например, измените ему меру пресечения на домашний арест. – За пять процентов? Да ты издеваешься, молокосос! – завопил Силецкий. – Заткнись! – зло бросил Силецкому чиновник. – Десять процентов, и мера будет смягчена. – Пять, – твердо сказал Саша. – Хорошо, семь! – Пять. Без торговли. Саша говорил тихо, но нечто в его глазах не оставляло сомнений: он не уступит. – После того, как Мурзин вернется ломой, будет обсуждаться все остальное. – Остальное? – вскипел Вертье, как только ему перевели слова Саши. – Остальное? Да вы хоть представляете себе, что такое это «остальное»??? – Это вам виднее, – пожал плечами Саша. – Всего хорошего. И он, высоко подняв голову, неторопливо вышел из зала. Его провожали взгляды досады и ненависти. И взгляд Йена, полный боли и непонимания. *** Подмосковье, июнь 2008 года – Простите, – проговорила Нина Георгиевна. – Еще раз простите меня. Саша заметил, что грузинский акцент прорывался у нее временами. Вообще-то она говорила по-русски очень чисто. – Это вы меня простите. Я… я… – Не надо, Саша. Не надо. Я все понимаю. Точнее, ничего не понимаю. Но видела. Знаю. Они стояли в дверях дома. Рядом уже стояла машина, чтобы отвезти Нину Георгиевну в аэропорт, Она пока не собиралась возвращаться в Турин и хотела лететь в Тбилиси, где у нее оставалось много родственников. В таких ситуациях человеку всегда проще быть среди родственников. – Эмка никогда не был в Грузии, – вдруг ни с того ни с сего сказала Нина Георгиевна. – Очень любил грузинские песни. Обожал грузинское кино. А вот в Грузии так и не был. Родился в Москве, потом я его в Италию увезла. Он все хотел родину увидеть… Да вот не пришлось… Саша молчал, склонив голову. – А знаете, – снова безо всякого перехода заговорила Нина Георгиевна, – я ведь когда его… когда его там увидела, – она неопределенно махнула рукой, и Саша понял, что она имеет в виду их встречу на поляне, – я ведь не удивилась ни капельки. Как будто так и должно было быть. Мне одна провидица в Сванетии еще давно, до рождения Эма сказала: у тебя родится мальчик, но необычный. И он не умрет, а станет белым львом, воином и стражем Посланца. Потому что так ему Богом предназначено. Я тогда, помню, смутилась. Сначала решила: ну, тронулась умом старушка, мало ли какую околесицу все эти провидцы могут нести. Но эта провидица много всяких вещей людям верно предсказывала. Не всегда на вопросы отвечала, но если уж говорила, то всё сбывалось. Но я тогда ничего не поняла. А она ничего объяснять не стала. Эмка родился, когда я уж в Москве жила. Потом мы в Турин переехали. Я не так чтоб забыла то, что та старушка говорила. Но уж очень все не вязалось с ее словами. Эмка такой живой был, никакой мистики в нем не было, наоборот… Он был весь такой земной, ну просто… – Нина Георгиевна задохнулась от подступивших слез, но сдержавшись, продолжала: – А потом началось это… – она поморщилась, словно ей трудно было что-то сказать. – Я поняла, что его интересуют мужчины. А я… я, знаете ли, вообще в консервативной культуре воспитана. У нас в Грузии чтут традиции. Любовь между мужчинами это…. Это вообще что-то недопустимое! Правда, – тут она усмехнулась, – я же в Москве костюмером в театре работала. – Ох, вот там я на многое насмотрелась, на такое, что даже вам, может, и не снилось! Саша сдержал улыбку. Вряд ли мать Эма могла видеть за кулисами театра нечто такое, что Саша лично не испытал в своей практике. Но он промолчал. – Так что я стала к этому спокойнее относиться. Видела таких милых актеров, чудесные молодые люди… Но у меня и в голове не укладывалось, что мой сын тоже… тоже… – Понимаю, – чуть слышно сказал Саша. – Но и вы поймите… – Да-да, – закивала женщина. – Не мне судить, Бог пусть судит. Тем более, мне часто сны приходили. Мой Эмка вдруг обращается в белого льва. Но не то чтобы льва. Нельзя было понять, лев это или человек. Скорее… призрак, что ли. И он охраняет другого льва. Защищает от опасностей. Тот лев – более сильный. Он… не знаю, как сказать, выше что ли по рангу. Но ему угрожает много опасностей. И мой Эмка его от них защищает. И вот тот второй лев – он тоже вроде бы и не лев, скорее человек. Непонятно. Нет, не оборотень какой-нибудь, в оборотней я вообще не верю. Это другое. Это и лев, и человек одновременно. И знаете, когда я вам в глаза посмотрела, то сразу узнала. Узнала. Того льва, которого защищал мой лев. Мне тогда страшно стало. Я чуть с ума не сошла! А может быть, и сошла. Но ведь вы… вы? – Нина Георгиевна посмотрела на Сашу, как будто не решаясь задать вопрос. И все-таки спросила: – Вы ведь и есть тот лев? Саша пожал плечами. – Я – человек, – сказал он после паузы. – Человек. Это всё, что я твердо знаю. Всё остальное… иногда кажется реальностью, иногда сном. – А знаете, у древних наших святых было правило: «Не принимать и не отвергать», – сказала Нина Георгиевна. – Представьте себе, знаю, – усмехнулся Саша. – Только вот очень трудно бывает не принимать. И еще труднее не отвергать. – У меня к вам просьба будет, – Нина Георгивна вновь перескочила на другую тему. – Очень важная для меня просьба. Я хочу побывать там, где погиб сын. Вы же сказали, что его тело сожгли? Саша кивнул. – Так хотелось увидеть его могилу… – Он не умер, поэтому и могилы нет, – голос Саши звучал странно, словно доносился из другого мира. Нина Георгиевна вздрогнула. – Да… да, – чуть слышно сказала она. – Мой сын не умер. Но, всё равно, я хочу увидеть место, где… – Хорошо, – сказал Саша. – Я обещаю вас туда отвезти. Не скоро. Там война. Но обещаю. – Я верю вам. До свиданья. Храни вас Бог, Саша, – неожиданно тепло сказала Нина Георгиевна. Саша улыбнулся, они обнялись. Нина Георгиевна села в машину, и та выехала за ворота. Саша еще долго стоял у входа в дом. Странно все это было. Их встреча началась едва ли не со стрельбы, а закончилась… Впрочем, вся жизнь Саши превратилась в сплошную странность. ** Сашу по-прежнему осаждали люди Мурзина, требуя его присутствия на бесконечных совещаниях. Владимир докладывал о проблемах с охраной: кто-то сливал инфу Силецкому и не только ему. Саша лишь коротко приказал: «Вычисли и выкинь за ворота». Из юридической службы докладывали об исках бывшей жены Мурзина и о том, что она слила-таки следствию какие-то документы о неблаговидных делах своего бывшего мужа. Саша лишь пожал плечами. Он понимал, что перспектива исков – скорее всего нулевая, а если эта стерва даже что-то отсудит, то пусть подавится. Компромат на бывшего мужа, который у нее был, вряд ли имел значение. Да вообще все формальные обвинения против Мурзина не имели значения, были полностью сфальсифицированы. Его держали за решеткой вовсе не из-за тех противозаконных дел, которые он действительно совершал, а в первую очередь, из-за акций «Сокоде». И из-за информации, которой он обладал, об активах российской элиты за рубежом. Правда, мурзинская жена умудрялась таки доставать Сашу, названивая ему на мобильник. Он старательно блокировал все номера, с которых она звонила, но эта баба звонила все с новых и новых номеров. Заслышав визг настырной дамы в трубке, Саша сбрасывал звонок. Он понимал: эта идиотка звонит вовсе не для того, чтобы о чем-то договориться, а просто потому что испытывает потребность вылить на него очередную порцию говна. Ну, есть такие люди, что поделать. Что касается Йена, то после их напряженной беседы в особняке Силецкого тот вообще не беспокоил Сашу. И Саша был Йену за это благодарен. Всё равно им нечего было сказать друг другу, кроме уже сказанного, причем сказанного многократно. Саша рассчитывал, что Йен если и не поймет его, то хотя бы… хотя бы попытается принять. Любовь к Йену не угасала, но если раньше она дарила надежду, то теперь Саша страдал от этой любви. Он понимал, что в его жизни есть два человека: Йен и Старший. И если прежде он любил именно Йена – как любят возлюбленного, как любят в конце концов любовника, а Старший был скорее кем-то вроде строгого мастера-наставника, то теперь все изменилось. И дело было не только в том, что Йен повел себя предательски, а Старший теперь сидел за решеткой. Дело было в ослеплении Йена самим собой. Саша начинал понимать, что человек, которого он любил, на самом деле любил не его, настоящего, а образ, который сам себе создал. А подлинного Сашу Йен не принимал. Никогда не принимал. И получалось, что любовь Саши – настоящего, подлинного Саши – к Йену была безответной. Безответной с самого начала. И Саша не знал, что с этим делать. И можно ли вообще что-то с этим сделать. Он мог лишь страдать. И понимать, что если кто-то и способен вывести его из этого состояния, то только Старший. Старший… В эти дни Саша получил ответ на свое предложение или условие, поставленное им на встрече в особняке Силецкого: пять процентов акций «Сокоде» в обмен на освобождение Старшего из-под стражи. Пусть пока под домашний арест. Ответ был положительным. И Саша готовился к отлету в Европу. Он понимал, что это будет не увеселительная прогулка. Никто не должен знать, в каком именно банке хранятся акции. Мало ли что… В игре вокруг «Сокоде» были задействованы слишком могущественные силы, о которых Саша имел самое смутное представление. И уж меньше всего он представлял себе, существует ли для этих сил такое понятие, как банковская тайна. Скорее всего, нет. Нужна была строгая конспирация. Были только два человека, которым Саша мог довериться: его отец и Владимир. Последний, впрочем, может быть, и не заслуживал полного доверия, но обойтись без него было невозможно. *** Наступило 30 июня. Да, прошел уже месяц с момента возвращения Саши в Россию. Месяц, который вместил так много. Месяц, который всё изменил до неузнаваемости. Саша должен был вылетать в Европу. Отъезд из дома был назначен на 20:00, самолет уходил ночью. Никакого бизнес-джета, обычный регулярный рейс. Саша настаивал даже на полете в эконом-классе, но Владимир встал на дыбы, заявив, что в эконом-классе нельзя будет обеспечить его безопасность. – Да кто меня убьет? – усмехнулся Саша. – Наоборот, они должны беречь меня как зеницу ока, чтобы получить заветные акции. – От психа Силецкого можно всего ожидать, – отрезал Владимир. – Думаешь, он организует моё убийство в самолете? – хмыкнул Саша. – От психа можно ждать всего, – упрямо повторил телохранитель. – Ладно, будь по твоему, – вздохнул Саша. В последний месяц он носил либо брючные костюмы, либо джинсы, футболки и рубашки. Но он помнил, что сегодня особенный день. И одет он был по-особенному: кожаная куртка, латексная майка и узкие латексные штаны, заправленные в высокие лакированные сапоги. Конечно, в летний жаркий день в таком наряде выходить на улицу было бы странно. Но Саша и не собирался разгуливать в таком виде по улицам. Сегодня было 30 июня. День, который он обозначил для рабов, чтобы те приняли окончательное решение. Саша уже понимал, какие решения приняты. Но хотел соблюсти ритуал. Он спустился в зал, где стояли два кресла – одно для Старшего, другое – для него. Кресло Старшего пустовало. Саша сел в свое кресло – кресло Младшего. Он испытывал странное чувство, когда его отец, затянутый в рабскую сбрую, преклонил перед ним колено. В этой позе не было ничего нелепого, ничего театрального. Все это выглядело на удивление естественно. Так, как и должно было быть. – Позволь мне и дальше служить Старшему и тебе, – проговорил отец. Саша смотрел на него ясным взглядом, слегка откинув голову, так что это был взгляд свысока, но в нем не было никакого высокомерия. – Ты все-таки хочешь служить мне в качестве раба? – тихо спросил Младший. – Ты – мой отец. – Да. Я твой отец. Но… но мое место подле тебя. Именно в качетве твоего раба. Если ты позволишь, – твердо произнес Михаил. Глаза отца и сына встретились. За прошедший месяц они не обсуждали прошлое. Не обсуждали, почему случилось именно то, что случилось. Случилось и случилось. Обсуждать было нечего. Следовало это принять. Или не принять. И если месяц назад Саша, отпуская рабов, был уверен, что отец, хоть и останется с ним, больше не будет претендовать на место раба, то постепенно убеждался в обратном. Рабство для его отца не было жаждой унижения. Это было лишь выражением жажды служения. Служения беззаветного, ничего не требующего в ответ. Когда человек отдает всего себя, до конца. А сбруи и прочие бдсм-причиндалы были вторичны. Они лишь видимо оформляли то, что было внутри. Служение было необходимо его отцу как необходим человеку воздух. И еще. Саша – Младший господин – понимал, что и ему самому необходимо служение его отца. Не для удовлетворения собственного тщеславия. Для чего-то неизмеримо более глубокого и благородного. Там, где господин и раб соединяются в одно. Становятся единым целым. Становятся отцом и сыном, Пусть даже таким странным образом, который большинству людей, конечно же, показался бы диким, извращенным, шизофреническим. Саша протянул руку отцу, протянул не думая, зачем, этот жест вышел у него сам собой. Отец тут же с благоговением поцеловал руку своего сына и Господина. – Ты принял меня, – произнес Младший. – Я принял тебя, – склонил голову отец. И после паузы добавил: – Мой Господин. И еще, чуть помолчав: – Мой сын. Сынок. Саша чуть улыбнулся, и его улыбка была на удивление детской, задорной. Наверное, такой улыбки на его лице не было очень давно. А, возможно, никогда не было. Он обернулся к Владимиру, который, как обычно, стоял возле дверей, одетый в строгий костюм. Тот понял вопросительный взгляд Саши и, поджав губы, покачал головой. Это означало одно: Олег не придет. Что ж, Саша иного и не ожидал. Он нисколько не огорчился, даже обрадовался тому, что больше не придется встречаться с Олегом. Но тут у него зазвонил телефон. Саша недовольно поморщился, но всё-таки вынул трубку из кармана. Это был звонок на скайп. И высвечивалось имя: «Олег». Первым побуждением Саши было сбросить звонок. Но он должен был ответить. Обязан был ответить. Обязан не Олегу. Обязан себе. Он нажал на кнопку ответа. На экране возникла небритая, опухшая физиономия Олега с мутными глазами и нечесаными волосами. – Ненавижу тебя! – выкрикнул тот истерически. – Блядь, как же я тебя ненавижу! – Я знаю, – кротко ответил Саша и отключил звонок. Владимир напряженно смотрел на него. – Все в порядке, – улыбнулся Саша. – Готовимся к отъезду.