Зеркало Горгоны (СИ) - "Omega-in-exile" - Страница 37

Поздно ночью Андреас и Кренц были уже в Москве, а утром заказанный Кренцом автомобиль доставил их на кладбище. Для Андреаса происходящее было как в тумане, он все делал на автомате, молча повинуясь приказам Кренца: попить, поесть, принять душ, лечь спать, проснуться, надеть вот это. Кренц не лез к нему с утешениями, не требовал от него прийти в себя. Он просто был рядом и взял на себя все заботы.

На кладбище Андреас увидел небольшой могильный памятник. С памятника на него смотрел Антон. Как живой. Родной, любимый, единственный! Антон вовсе не был красавцем, он был из тех, кого называют симпатичными, не более. У него от природы было очень живое лицо, на котором всегда отражались мельчайшие перемены настроения. Открытый, доверчивый взгляд светлых круглых глаз, чуть курносый нос, пухловатые губы, светлые волосы… Для Андреаса он был прекрасней всех. Точнее, никого другого для Андреаса просто не существовало.

Был солнечный осенний, холодный день, и воздух был пронзительно прозрачен. Туман в сознании Андреаса рассеялся, наступила ясность. Ясность, в которой не было ни будущего, ни надежды. В которой не было Антона.

Андреас вдруг задохнулся. Рыдания, которых прежде не было, поступили к горлу. Андреас их отчаянно давил. Ему казалось, что если он зарыдает, то исчезнет все, даже лицо Антона, смотревшее прямо на него. Андреас сжимал кулаки, из его груди вырывались хрипы и рычание, словно там догорало и обугливалось все, что прежде горело ярким огнем. Кренц обеспокоенно взглянул на него и обнял, гладя по голове как маленького ребенка. Андреас не зарыдал. Только слезы покатились по щекам. Он кивнул Кренцу и чуть отстранился. С этой секунды в нем как будто все умерло. Не осталось ничего, кроме Антона, смотревшего на него с могильного памятника.

И в этот момент Андреас заметил высокую, хорошо одетую женщину, тоже стоявшую возле могилы Антона. Поблизости рассредоточились несколько высоких мужчин в темных костюмах, в которых за километр можно было узнать секьюрити. Женщина обернулась, посмотрев прямо на Андреаса, и тот вздрогнул: она внешне была очень похожа на Антона. Только черты лица у Антона были мягче, добрее, а у этой женщины был жуткий взгляд. Его нельзя было назвать злым, но в нем было нечто страшное, гипнотизирующее, как будто заставляющее застыть на месте. Андреасу стало не по себе. Женщина медленным шагом направилась к ним с Кренцем, и Андреасу казалось, что это приближается мифическое чудовище, от которого невозможно убежать.

- Андреас Фелнер? - произнесла она, скорее утвердительно, нежели вопросительно.

Под ее тяжелым взглядом Андреас мог только кивнуть.

- Я - Элен Бреннан, мать Антона. Мне известно, что Антон дружил с вами. Мне показывали фотографии, где вы вдвоем с моим сыном, - проговорила она, продолжая гипнотизировать Андреаса взглядом.

Андреас молчал. Он не мог вымолвить ни слова. Но в его мозгу прозвучал сигнал тревоги. Антон почти не говорил о своих родителях. Но Андреас помнил его слова: “Отец держит меня в ежовых рукавицах, мачеха делает из меня игрушку с бантиками. А мать… мать меня бросила. Раньше я думал, что она вернется, я ждал ее, а оказалось, что я для нее - только помеха. И она хочет от меня избавиться”. Антон несколько раз упоминал о матери: скупо, но всякий раз с горечью, болью, обидой. И вот теперь эта мать стояла перед Андреасом, и он стыл под ее холодным взглядом. “Хорошо, что Антон рос не с ней! Во что бы он превратился?” - вот что Андреас тогда подумал.

В разговор немедленно вступил Кренц, который не был бы Кренцем, если бы не воспользовался случаем лично познакомиться с великой и ужасной Элен Бреннан, которая рулила в том числе благотворительным фондом, спонсирующим молодых музыкантов. Наверное, Кренц тогда снова спас Андреаса на сей раз от превращения в камень под взглядом Горгоны. Он умудрился отвлечь ее внимание и даже разговорить.

- Я уже второй раз здесь, на кладбище, - мрачно произнесла тогда Горгона. - У меня отнял сына мой бывший муж. И он за это заплатит. Я ему это прямо сказала.

От этих слов веяло преисподней.

- Мразь! - продолжала Горгона, как будто говоря сама с собой и, видимо, адресуя эти слова бывшему мужу. - Он даже памятник родному сыну поставил наспех. Позорище.

Кренц крепко сжал руку Андреаса, словно приказывая ему не вступать в разговор с чудовищем. Да Андреас и не смог бы. Присутствие этой женщины давило на него словно тяжелый камень. И оно же странным образом, если и не вернуло Андреаса к жизни, то, во всяком случае, не подпустило к нему мысли о смерти. Смерть отныне ассоциировалась у Андреаса с царством Горгоны - холодным и страшным. И ему казалось, что лишь в его памяти Антон сможет найти убежище от чудовища, именующего себя его матерью. Антон не умер - просто теперь он жил в памяти Андреаса, где его не под силу было достать ни одному чудовищу на свете. Антон будет жить, пока жив Андреас.

Буквально в тот же вечер, в номере московского отеля, Андреас набросал ноты прелюдии. Это был портрет Антона. То самое лицо, смотревшее на него с надгробного памятника. Только в звучании фортепиано. У Андреаса была уверенность, что этот портрет и впрямь лишь прелюдия. Что вскоре он сумеет создать нечто значительное. Сочинение, где Антон жил бы в каждой ноте. Не только его внешний портрет, но и внутренний: его душа, его сердце. Но странное дело: Антон как будто ускользал от Андреаса. Тот упорно пытался воплотить образ своего возлюбленного в музыке, и, казалось, что это неплохо получается, но всякий раз Андреас уничтожал написанное. Он чувствовал: все это неправда. Красивая картинка, в которой нет правды. Нет его Антона.

Он впервые исполнил прелюдию памяти Антона три месяца спустя, все в том же зале Московской консерватории, где давал сольный концерт. Публика приняла ее неплохо, но понятно, что это маленькое сочинение вряд ли кого-то глубоко впечатлило. Имя Антона, которому была посвящена прелюдия, уж точно ничего не говорило консерваторской публике. Да и Бетховен, Брамс и Моцарт, которых Андреас играл на том же концерте, были публике куда интереснее.

Андреас с тех пор не исполнял ту прелюдию. И думал, что никогда больше не будет играть ее со сцены. Но все изменилось с появлением в его жизни Матиаса Кронберга. Странным образом этот человек сразу же ворвался туда, куда, как думал Андреас, вход был всем заказан - в память об Антоне. Нет, он не пытался ее стереть, но как будто все вывернул наизнанку. Кронберг был первым человеком из плоти и крови, к которому Андреас испытывал не просто физиологическое влечение, но нечто большее, гораздо большее. И эта внезапно вспыхнувшая привязанность (Андреас боялся произнести слово “любовь” даже мысленно), пугала Андреаса. Ему стало страшно за своего прекрасного призрака, он не хотел, чтобы любовь к Антону ушла. И новое исполнение той давней прелюдии, причем в том же самом зале, было для него подтверждением того, что все остается по-прежнему: Антон, прекрасный и светлый, живет в его памяти. И Андреасу было важно, чтобы и Кронберг услышал это и понял. Чтобы он присутствовал при исполнении этой прелюдии. Но Кронберг так и не ответил на его просьбу. И Андреас понимал, что вряд ли тот решит пересечь Атлантику лишь ради того, чтобы побывать на его концерте.

Когда же Андреас, совершенно не успокоенный, а измотанный “часом тишины” вышел на сцену, то вдруг ощутил могильный холод. Зал был полон зрителей, но Андреас сразу почувствовал на себе ее взгляд.

Горгона была здесь. В зале. Андреас понял, что не может играть.

***

Он стоял на сцене, не в силах пошевелиться. Тот самый взгляд, взгляд Горгоны, буквально пригвоздил его к месту. Уже отзвучали сдержанные аплодисменты, пора было сесть за рояль, но Андреас не мог сдвинуться с места. Тело налилось свинцом, руки приросли к туловищу. Андреас не видел ничего, кроме глаз Горгоны. Это была катастрофа.

Но тут краем глаза он уловил движение в зале. В воздух поднялась чья-то рука и помахала ему. Андреас автоматически скосил взгляд и увидел Кронберга: тот сидел и насмешливо улыбался. Точнее, по своему обыкновению, ухмылялся – одними губами. Но эта ухмылка вдруг растопила лед, сковавший Андреаса. Она как будто рассеяла чары Горгоны, свинцовая тяжесть сменилась парящей легкостью. Андреас сел за фортепиано, прикоснулся к клавишам и услышал звуки собственной игры. Это было очень странно: как будто не он, а кто-то другой сейчас играл его собственную прелюдию. А он, Андреас, был всего лишь слушателем. И он чувствовал, что портрет Антона в его памяти как будто ожил, словно это сам Антон сейчас играл посвященную ему прелюдию, а Андреас следил за переливами мелодий, полными светлой грусти, и понимал, что всё – до последней ноты в ней правда. Что бы там ни говорил ему об Антоне Кронберг.