Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип - Страница 3

Нечто подобное и все такое в этом роде длилось сто дней и сто ночей. Если бы тогда кто-то позвонил и сказал, что Филипа Рота видели на суде над военным преступником в Иерусалиме или что, согласно объявлению в иерусалимской газете, он читает в отеле «Царь Давид» лекции о единственно возможном решении еврейского вопроса, не могу даже предположить, как бы я поступил. Осаждаемый губительным чувством самоотречения, я мог бы счесть, что эта весть подтверждает мою самооценку, а умопомрачительность новости убедила бы меня не медлить с самоубийством. Ведь о самоубийстве я думал неотступно. Обычно прикидывал, как бы утопиться: в прудике напротив нашего дома… если б я так не боялся, что водяные змеи вопьются в мой труп; в живописном большом озере в каких-то нескольких километрах… если б не опасался добираться туда на машине в одиночку. Когда в мае того года мы приехали в Нью-Йорк, где мне предстояло получить диплом почетного доктора Колумбийского университета, я, едва Клэр ненадолго спустилась в аптеку, открыл в нашем номере на пятнадцатом этаже окно, выходившее на внутренний двор, высунулся, насколько вообще мог высунуться, все еще держась за подоконник, и сказал себе: «Валяй. Теперь тебя ничто не остановит — змей тут нет». Но кое-что меня остановило: мой отец на следующий день должен был приехать из Нью-Джерси, чтобы посмотреть, как мне будут вручать диплом. В телефонных разговорах он взял манеру шутливо обращаться ко мне «Доктор», как и в прежние разы, когда мне предстояло получить подобную награду. Обожду — вот уедет он восвояси, тогда и выпрыгну.

В Колумбийском университете, стоя на помосте на большой солнечной площадке у библиотеки, перед праздничной толпой из нескольких тысяч человек, которые пришли поглазеть на церемонию вручения дипломов, я почувствовал, что не вынесу этой церемонии: она затянется, самое малое, на полдня, и я с минуты на минуту начну либо истошно орать, либо безудержно рыдать. Понятия не имею, как я продержался в тот день, да и накануне вечером на ужине в честь соискателей, как мне удалось ничем не выказать, что я человек конченый и что моя обреченность вот-вот станет очевидна. Понятия не имею, на что решился бы в то утро в отеле, когда высовывался на полкорпуса из окна, или даже на следующий день, когда стоял на помосте, если бы не сумел изолировать свою израненную душу от ее неотступной тяги к гибели, поставив между ними заслон — свою преданность отцу, восьмидесятишестилетнему старику, чью жизнь разбило бы мое самоубийство.

После церемонии в Колумбийском отец поехал с нами в гостиницу на чашечку кофе. Еще несколькими неделями раньше он вычислил, что со мной что-то неладно, хотя при встречах и по телефону я уверял, что лишь приуныл из-за неимоверной боли. «Вид у тебя какой-то выжатый, — сказал он. — Вид у тебя ужасный». Когда он меня увидел, у него самого лицо стало пепельным, — а, насколько нам всем было известно, он-то пока не страдал неизлечимыми болезнями. «Колено, — ответил я. — Болит». И умолк. «На тебя это не похоже, Фил, тебе же все нипочем». Я улыбнулся: «Правда?» — «Возьми, — сказал он, — вскроешь, когда домой вернешься». И сунул мне пакет, который, сразу было видно, запаковал собственноручно, — неуклюжий бумажный кокон. И сказал: «Подойдет к вашей новой ученой степени, доктор».

Вот что он мне подарил — фотопортрет формата пятнадцать на двадцать один сантиметр в рамке, сделанный корреспондентом «Метрополитэн лайф» лет сорок пять тому назад по случаю того, что Ньюаркский округ, вверенный моему отцу, удостоился некой завидной корпоративной награды за рекордный объем продаж. На портрете отец предстал таким, каким я его уже едва припоминаю, — целеустремленный, надежный страховой агент из времен, когда я только пошел в школу, оплот невозмутимого традиционализма, предписанного американским стилем в годы Великой депрессии: галстук консервативный, с аккуратным узлом; деловой двубортный костюм; поредевшие волосы коротко острижены; взгляд спокойный, пристальный; улыбка приятная, степенная, сдержанная — такого всякий начальник пожелает взять в свою команду, а клиент, не колеблясь, сочтет уравновешенным прагматиком, не склонным витать в облаках. «Доверьтесь мне, — провозглашало лицо на портрете. — Взвалите на меня работу. Повышайте меня по службе. Я вас не подведу».

Когда на следующее утро я позвонил из Коннектикута, намереваясь сообщить ему с полной и даже излишней искренностью, насколько меня подбодрил этот подарок, отец внезапно услышал, что его пятидесятичетырехлетний сын рыдает, как рыдал только в младенчестве. Его реакция на, казалось бы, настоящий нервный срыв меня потрясла. Он совершенно спокойно сказал: «А ну выкладывай», словно уже знал все, что я утаивал от него, словно потому-то и решил, якобы с бухты-барахты, подарить мне фото, запечатлевшее его в зените твердости и решительности. «Излей все, что у тебя на сердце, — сказал он вполголоса, — что бы это ни было, только в себе не держи».

* * *

Меня уверяют, что все мучения, описанные мной выше, причиняло снотворное, которое я принимал каждый вечер, — бензодиазепин триазолам, торговое наименование «Хальцион»: согласно недавним сообщениям, эта таблетка помрачала рассудок жителям самых разных стран. В Голландии продажу хальциона полностью запретили с 1979 года — спустя два года после его появления в тамошних аптеках и за восемь лет до того, как его прописали мне; во Франции и Германии таблетки той дозировки, что я принимал каждый вечер, были изъяты из аптек в восьмидесятых годах; а в Великобритании хальцион запретили вообще после разоблачительного фильма Би-би-си, вышедшего в эфир осенью 1991-го. «Великое откровение», которое не стало таковым для меня и моих собратьев по несчастью, грянуло в январе 1992 года, когда «Нью-Йорк таймс» вынесла статью о хальционе на первую полосу. Статья начиналась так: «В течение двух десятилетий фармацевтическая компания, производящая хальцион, самое популярное в мире таблетированное снотворное, скрывала от Управления США по контролю пищевых продуктов и медикаментов факты, которые свидетельствуют о многочисленных серьезных побочных эффектах этого препарата для психики…»

Спустя полтора года после моего нервного срыва я впервые прочел всеобъемлющее обвинительное заключение хальциону (и описание того, что автор назвал «хальцион-помешательством») в одном массовом американском журнале. Журналист цитировал письмо голландского психиатра в редакцию британского медицинского издания «Ланцет», где перечислялись симптомы, которые врач ассоциировал с хальционом и наблюдал у душевнобольных, ранее принимавших препарат по назначению врача; мне показалось, что этот список — классическое лаконичное описание моих невзгод: «…глубокий дискомфорт; деперсонализация и дереализация; параноидальные реакции; тревожный невроз в острой или хронической форме; неотвязный страх сойти с ума; <…> пациенты часто впадают в отчаяние и вынуждены бороться с почти неудержимой тягой к самоубийству. Мне известно, что один пациент действительно покончил с собой».

Только по счастливой случайности я вместо того, чтобы оказаться в больнице или даже в могиле, все-таки «слез» с хальциона, и мои симптомы начали ослабевать и исчезать. Однажды в начале лета 1987 года мой друг Берни Авишай, обеспокоенный моими суицидальными речами в телефонных разговорах, приехал ко мне из Бостона на выходные. К тому времени я промучился три месяца, и, когда мы с Берни остались в моем кабинете наедине, я сказал ему, что решил лечь в психбольницу. Удерживает только одно — страх, что я уже не выйду за ее порог. Кто-то должен меня уговорить, и я хочу, чтобы это сделал Берни. Он не дал мне закончить, задав возмутительно-неуместный вопрос: «На чем ты сидишь?» Я напомнил ему, что наркотиков не принимаю и ни на чем не «сижу» — разве что пью таблетки, которые помогают уснуть и успокоиться. Раздраженный его неспособностью войти в мое отчаянное положение, я скрепя сердце признал позорную для себя правду: «Я спятил. Я сломался. Твой друг, сидящий здесь перед тобой, — псих!» Он ответил мне вопросом: «Какие таблетки?»