Маркиз де Сад - Томас Дональд Серрелл - Страница 52

• Предыдущая
• 52/91
• Следующая

Именно в камере башни Свободы, высоко над крышами рабочего квартала Сен-Антуан, осенними вечерами 1785 года Сад принялся трудиться над самым амбициозным из своих произведений. Роман «120 дней Содома» считается, с одной стороны, самой гнусной из когда-либо написанных книг, с другой — искусно изложенным откровением самых темных человеческих фантазий.

Способ ее написания так же оригинален, как и манера повествования. В 1785 году роман Сада не предназначался для посторонних глаз. Возможно, он рассчитывал навсегда сохранить его в секрете. Как правило, маркиз писал в переплетенных тетрадях, скрыть которые почти невозможно. Чтобы избежать этого, он исхитрился склеивать небольшие листки бумаги, шириной всего в пять дюймов. Таким образом, у него получился свиток длиной почти в сорок футов, после чего 12 октября Сад начал заполнять его своим мелким и четким почерком.

«Великие войны, ставшие тяжким бременем для Людовика XIV, истощили запасы как казны, так и людей. Однако эти же обстоятельства кучке паразитов открыли путь к процветанию. Подобные люди только и ждут крупных бедствий. Они никогда не стараются облегчить их, напротив, стремятся создать их сами и всячески разжигают пламя, чтобы в полной мере нажиться на несчастьях других».

Как обычно, Сад-автор не отождествляет себя с распутством и жестокостью своих протагонистов. Однако свои четыре главных персонажа — герцога, епископа, банкира и судью — он позаимствовал из класса негодяев и спекулянтов, существующего на самом деле.

Вместе с женами, дочерьми, гаремом и всем необходимым для безбедного существования, они удаляются в замок Силлинг на 120 дней четырех зимних месяцев. Сию уединенную жизнь вдали от мира эти люди будут вести с начала ноября до конца февраля. Тридцать дней должны быть посвящены «простым страстям», число которых равняется ста пятидесяти. Затем наступят тридцать дней ста пятидесяти «сложных страстей». Третья четверть плана романа содержит описание ста пятидесяти «преступных страстей», и последняя часть — такое же число «смертельных страстей». Пока герои предаются этим усладам с наложницами из своего гарема, четыре сводницы развлекают их рассказами о своих сексуальных приключениях, иллюстрируя тот вид страсти, который в данный момент изучался.

Подобно героям своего повествования, радостям шато Силлинг Сад предавался после обеда, занимаясь сочинительством с семи до десяти без перерыва. Порой он писал дольше, так как корреспонденция Рене-Пелажи иногда значилась часом ночи. Пока маркиз работал над первой частью романа, порка Роз Келлер, марсельская оргия, зима «маленьких девочек» в Ла-Косте приобрели благодаря полету фантазии в его ночном повествовании, излагаемом на длинном свитке, новый размах. Одиночная тюремная камера Сада, возвышаясь над кровельной черепицей и дымоходными трубами Сен-Антуана, находилась так же высоко, как и замок Силлинг, затерявшийся среди занесенных снегом горных вершин. Когда заканчивался вечер, маркиз сворачивал свиток и прятал его в стене камеры за портьерами яркой расцветки, выбранными в соответствии с его вкусом. В тайном мире вселенной Сада, заключенной под сводами его черепа, он совершал поступки невиданной чудовищности. Но их, несмотря на то, что он доверялся бумаге, кроме него самого, никто не должен был видеть. До тех пор, пока место хранения его записей оставалось секретом, тайной оставались и описываемые в них события, и принимающие в них действие герои.

Теми осенними вечерами камера башни Свободы словно превращалась в зал Силлинга, круглая стена ее вполне вписывалась в интерьер романа, где жертвы, связанные по рукам и ногам или закованные в кандалы, ожидали, когда сводница, восседавшая на том месте, где сидел маркиз, закончит повествование своей истории. «Читатель вспомнит, — добавлял Сад, — наше описание колонн в зале. В начале каждого сеанса к одной из них привязывают Алину, к другой — Аделаиду. Спины их обращены к алькову героев. Рядом с каждой колонной стоит стол, на котором лежат всевозможные инструменты для наказания». Тем временем. другие группы девушек обязаны исполнять приказы мужчин, которым прислуживали.

Несмотря на бесконечную демонстрацию сексуальных отклонений, своим высшим достижением в романе Сад считал создание этого собственного мира, недоступного власти тюремщиков и судей. Его окружал вымышленный ландшафт, который он порой видел более явственно, чем реальную действительность. «Здесь я один, — писал он. — Здесь я — на краю земли, скрытый от всех глаз и недоступный ни одному существу. Больше не существует ограничений и нет препятствий. Здесь нет ничего, кроме Бога и совести». Наконец вечерний труд подходил к концу, и ему оставалось только свернуть манускрипт и вернуть его в укромное место в стене камеры.

Когда сто двадцать лет спустя неоконченный роман наконец был обнаружен и опубликован, «страсти», придуманные Садом, простые или смертельные, сложные или преступные, представлялись довольно гротескными. Кроме всевозможных форм соития, которые мог изобрести его ум, а также систематических и педантичных форм наказания, имели место обеды, на которых девушки выступали в качестве дойных коров; встречались трюки, заставлявшие этих прекрасных пленниц думать, что они отравлены или вот-вот будут повешены; появлялась навязчивая, не имеющая ничего общего с эротичностью, озабоченность проблемами пищеварения и экскреции; возникал ряд убийств, не все из которых оказывались связаны с сексом. Если в повествовании имелось много такого, что словно бы вызывало неприязнь или отвращение, Сад публикацией «Жюстины» в 1791 году дал ответ на это возражение: вымысел не следует путать с фактом, как не следует путать фантазию с реальностью. Чтобы сделать такой вывод, Клема спорит с героиней последнего романа, представленной под именем «Тереза».

«Вы утверждаете, что в этом что-то есть необычное, когда вещи, сами по себе мерзкие и отвратительные, способны вызывать в наших чувствах возбуждение, необходимое для достижения радости. Но прежде чем удивляться этому, моя дорогая Тереза, вам следует поразмыслить над тем, что предметы в наших глазах не имеют ценности, которой не обладают в нашем воображении. Поэтому в свете этой непогрешимой истины, нет ничего невозможного в том, что сильное впечатление на нас могут оказывать вещи, не только в высшей степени странные, но и в высшей степени гнусные и жуткие».

Этот же принцип, но в более умеренной дозе, являлся основой модного в восемнадцатом веке направления готики, как в искусстве, так и в литературе.

Изобретение Сада, в начале работы над своим повествованием, казалось продуктивным, хотя и беспорядочным. Но к концу ноября, когда он закончил первую из четырех книг «120 дней Содома» и в письменной форме набросал оставшиеся части, стало ясно — с его работой что-то в корне не так. Недостатка времени для написания он не испытывал. Если бы работа над тремя оставшимися книгами продвигалась бы столь же быстро, как над первой, роман, в целом, завершился бы к концу зимы. Но маркиз довольствовался списком замечаний, руководствуясь которым, он должен был переписать роман, добавив при этом, что перечитать первую книгу полностью не смог. Можно предположить, что это произошло из-за слабости зрения Сада. Но более правдоподобным представляется утрата энтузиазма из-за возникших сложностей проекта.

Как художественному повествованию «120 дням Содома» недоставало более традиционной художественности Сада, столь заметной в «Преступлениях из-за любви», и остроты моральной сатиры «Жюстины». Несмотря на легкость исторического зачина, драматическое окружение Силлинга и определенность эпизодов, оно страдало маниакальностью и повторами в описании простых страстей. Первая книга по своему объему равняется крупному роману, хотя мало что в себе содержит, кроме возни вокруг блевотины и испражнений. Манера изложения и сокрытие указывает на то, что произведение не предназначалось для посторонних глаз, и писал его Сад скорее для себя одного, чем для читателя. Как произведение искусства, книга представляет меньше интереса, чем роман о языке и идеях, или в качестве предтечи Крафт-Эбинга и Фрейда. Но она не является научной или понятной. Ее навязчивые идеи ограничены, а художественные приемы малоинтересны. Для Сада это повествование представляло собой тайный документ, предназначенный исключительно для него одного, который он хранил в стене Бастилии. Как произведение беллетристики или искусства оно также не представляет большой ценности, поскольку в изобретательности и мастерстве маркиз превзошел его почти во всех своих романах и рассказах.

• Предыдущая
• 52/91
• Следующая