Колхозное строительство 7 (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 6

Вентиль одного баллона подался легко. Зашипел, выходя, кислород — даже не зашипел, засвистел. Пётр чуть прикрутил, а то замёрзнет. Второй не поддавался. Хотел уже поползать, молоток какой поискать — что-то ведь падало со стеллажей, когда их двигали. Решил последний раз попробовать — получилось. Теперь в две ноздри шипели. Запаха свежести не почувствовал — не «Тайд». Дальше испытывать судьбу не стал — не хватало отравиться углекислым газом, скопившимся внизу. Лёг опять на краю сдвинутых стеллажей. Детей в центр поместили, чтобы не грохнулись с такой высоты во сне.

Лежал, вспоминал обе жизни. Ну, может и не зря прожил. Деревьев несколько десятков миллионов насадил. Домов построил тоже несколько сотен. Или это всё надо своими руками?.. Сыновья? Там остался. Редко о той жизни думал, сразу старался мысли отогнать. Что толку? Если он здесь уже кучу всего наменял, то там ведь теперь тоже всё по-другому. Или никакого «там» теперь нет? Брэдбери со своей бабочкой в голову лезет. В фильме изменения ни к чему хорошему не привели. Обезьяны какие-то зверские расплодились.

Об этой жизни тоже не сильно думалось. Перебрал мысленно, чего не доделал, и понял, что рано на покой. Не раскачал ещё лодку как следует. Нет Брежнева? Так Шелепин лучше ли? Чуть толкнул экономику и сельское хозяйство, разогнал диссидентов. Всё это хорошо, но главное ведь — люди, а они ещё и не думали меняться. Что для такой страны — два года? С пионерами и комсомольцами вон не успел разобраться. Ждал Дня Пионерии, чтобы начать. Теперь с этой подводной лодки уже не покомандуешь.

Неожиданно вспомнился «Курск». Тогда начал писать стихотворение, да так и не закончил. Лучше, чем у Высоцкого, не получится. А сейчас вот делать нечего. Не спится. Нужно попробовать. Как там начиналось?

Мы тонем, спасите, а SOS не подать,

Задраены перегородки,

Нам только осталось руками стучать

В титановый корпус подлодки.

Кончается воздух, слабеет рука,

И нам не добраться до суши,

Стучатся сердца, леденеет рука,

И стуки о корпус всё глуше.

В отсеках уже начинают молчать,

Радист не приносит нам сводки,

И только сердца продолжают стучать

В титановый корпус подлодки.

Увидеть бы маму, увидеть отца

И выпить в последний раз водки,

Всё глуше и глуше стучатся сердца

В титановый корпус подлодки.

Всё глуше и глуше стучатся сердца

В титановый корпус подлодки.

— Папа Петя, мне кажется, или что-то сверху скребётся?

Прислушался. Тишина.

— Спи. Экскаватор услышим. Немного осталось потерпеть.

— Пить хочу.

— Ну, ты взрослая девочка. С водой плохо. Держи вот мерло это.

И Таня проснулась.

— Костёр приснился. А на нём — котелок с ухой. Папа, а огонь — это что?

— В смысле? Что — «что»?

— Ну, мы в школе проходили. Огонь — это энергия или материя?

— А вам не объяснили?

— Да там один дебил начал в Машу из трубочки рисом стрелять. Она встала и врезала ему по уху. Нас, всех троих, и выгнали с урока.

— Дела! а тебя-то за что? — и не сказали ведь.

— Дак я ему тоже учебником физики по башке дала.

— Значит, за правду пострадали. Ладно, тогда скажу. Огонь — это светящийся дым. Получается, что это материя.

То есть это не некая субстанция «огонь». Это дым, частицы которого разогреты так сильно, что светятся.

Понаблюдайте за дымящим без огня костром. Все, что отличает этот дым от огня — это только более низкая температура.

— Папа Петя, а вроде опять сверху кто-то скребётся.

Интермеццо третье

В одесском порту стоит пароход, на борту надпись: «На Израиль». Евреи идут на него сутки, вторые. На третьи сутки один пожилой еврей подошёл и спрашивает матроса:

— Он у вас что, безразмерный?

— Нет, он у нас бездонный.

— Вольф Исаакиевич Эйдельштейн? — мужчина посмотрел на паспорт (израильский), но назвал того на русском языке, по имени и отчеству.

— Да, — Вольф Эйдельштейн уже и язык этот забывать стал.

— Премьер-министр поручила мне встретиться с вами и переговорить о, как это называют русские, «командировке» в СССР.

— Неожиданно.

— Тут вот написано, что у вас в Советском Союзе осталась жена и сын. Тут вообще много о вас написано, — мужчина был почти лыс, а в кабинете, куда вызвали Вольфа, было жарко, и капельки пота выступили на лысине. Не очень приятное зрелище. Незнакомец перехватил взгляд и заметил чуть скривившиеся губы Эйдельштейна. Вынул из кармана серого, чуть мешковатого, чуть помятого пиджака носовой платок и промокнул пот. — Жарко. Ходят слухи, что для управления закупили во Франции кондиционеры. Значит, привезут к осени, когда жара спадёт. Так вот: в этой папке собрано небольшое досье на вас.

Не представившийся ещё сотрудник «Моссада» закрыл папку. Нарочито отодвинул её, потом посмотрел на Эйдельштейна, взял в руку и, открыв ящик стола, засунул папку туда. С такой же нарочитостью громко задвинул ящик.

— Лучше вы мне сами о себе расскажите.

— Простите, а как мне к вам обращаться? — Вольф поправил очки, потом снял их и тоже достал платок — запотели. И жара, и волнение.

Сюда, на бульвар Шауль Ха-Мелех, его выдернули посреди рабочего дня. Он сидел у себя в кабинете и оформлял документы на поставку кальциевой селитры в киббуц Хефци-Ба, один из старейших в Израиле, когда за ним приехали двое в похожих серых пиджаках. По большому счёту, Вольфу Эйдельштейну опасаться было нечего. Да, он состоял членом движения «Херут», но вступил в него после того, как Иргун Цваи Леуми, сокращённо Эцель — еврейская организация, действовавшая на территории Палестины — вышла из подполья и стала этим самым политическим движением. Активистом не был — просто считал, что мужчина должен защищать свой дом и свою семью.

Чуть успокаивало, что на двери, в которую его завели, было написано «Учебный отдел». Это лучше, чем печально известное Управление психологической войны и дезинформационных акций (Лохама психологит).

— Называйте меня — Михаил Соломонович, — сделал вид, что улыбнулся, лысый.

— Родился я в 1907 году, — сколько раз ему приходилось уже рассказывать свою биографию. Непростую. Так ведь Израиль! Тут, наверное, и не существует людей с простой биографией. — В городе Костополь. Это — Западная Украина, тогда Польша, сейчас Ровненская область. Отец — Ицхак Эйдельштейн. Мать — Ривка Эйдельштейн. Они владели фабрикой по производству мебели и стройматериалов, работало на ней двести человек. Была даже железная дорога, отправляли по ней в Европу готовую продукцию. Дела шли хорошо до тех пор, когда началась первая мировая война, а затем и революция в России. В 1918 году немецкие войска, занявшие Костополь, нашу фабрику сожгли.

Позднее, когда Западная Украина отошла к Польше, отец восстановил бизнес — но содержать фабрику стало крайне убыточно. Сложные времена — в Европе разруха, и желающих покупать новую мебель было немного. Я получил среднее образование в родном городе, в 1925-м году поступил в Гренобльский университет во Франции. Решил учиться на коммерческом отделении юридического факультета. Там я жил до 1932-го. Мог бы стать французским эмигрантом, но известие о плохом здоровье матери заставило вернуться в Костополь.

Через семь лет после этого Западную Украину заняла Красная армия. Наша фабрика была национализирована, та же участь постигла и дом, где мы жили. Началась полная советизация украинских земель. Закончилось она насильственной коллективизацией и репрессиями. Меня, как члена зажиточной семьи, в 1941 году отправили в трудовой лагерь в Алма-Ату. Там присвоили статус свободного поселенца и устроили на работу.

— Тут, — лысый Михаил Соломонович ткнул пальцем в стол, — написано: «вместе с братом».

— Так и есть, вместе с братом Аароном. Он сейчас тоже в Тель-Авиве.

— Мы навели справки. Продолжайте. И поподробнее о семье.

Эйдельштейн чуть напрягся. Семья? Нда. Как там в поговорке: «Не мы такие, жизнь такая».