И один в поле воин - Дольд-Михайлик Юрий Петрович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/127
• Следующая

А утром, поднявшись после бессонной ночи, Моника должна помогать матери и прислуживать в ресторане тем самым людям, которых она так ненавидит. Правда, она это делает по приказу Франсуа. Пьяные офицеры часто ведут чересчур откровенные разговоры. Одного их неосторожного слова бывает достаточно, чтобы партизаны поняли суть той или иной операции, которая готовится против маки или местного населения. Но как мало таких фраз она могла передать Франсуа!

Её родной брат Жан сейчас где-то в горах с маки. Девушка тоже хотела уйти с Жаном, но Франсуа строго запретил ей оставлять Сен-Реми — он считал, что лучшего связного трудно подыскать. А теперь, когда в гостинице её матери поселился Генрих…

Моника ловит себя на мысли, что назвала барона фон Гольдринга, штабного немецкого офицера, по имени, и краснеет. Последнее время она не узнает себя. До сих пор всё было ясно и просто: Моника обязана давать уроки Гольдрингу для того, чтобы завязать с ним дружеские отношения и использовать его болтливость. Девушка, которая до сих пор не улыбнулась ни одному немецкому офицеру, даже улыбкой официантки, должна согласиться на то, чтобы часами вести чуть ли не приятельские разговоры с этим выхоленным бароном, приветливо здороваться и прощаться с ним, даже время от времени бросать в его сторону кокетливые взгляды. О, как нестерпимо было все это вначале!

После урока Моника прибегала к себе в комнату, бросалась на кровать. Как хорошо, что у неё была эта маленькая крепость — её комната. С детства знакомый мир, знакомые мирные вещи, они, как друзья, обступали её, словно говоря: «Тут ты можешь быть сама собою, это ничего, что по временам ты нас не замечаешь, не надеваешь красивых платьев, которые раньше так тешили тебя, не открываешь крышки пианино, хоть так любила играть когда-то. Не ставишь на стол свежих цветов, без которых не представляла себе жизни. Мы знаем, ни разу с начала оккупации ты не была ни в кино, ни в театре, и догадываемся почему. Ведь ты носишь в сердце траур. Мы хвалим тебя, мы довольны тобою, миленькая Моника! Нет, ты ни предала нас, свой дом, свой город, родную Францию. Ведь ты должна так сделать, чтобы вернуться к нам свободной и счастливой». А Жанна д'Арк глядела на неё со стены и ласково улыбалась.

Последнее время Моника избегает глядеть на свою любимую репродукцию. Она словно боится, что Жанна слишком много прочтёт в её сердце, а то, что происходит в нём, Моника скрывает даже от самой себя.

С того момента, как мадам Дюрель рассказала, что Гольдринг отпустил Жана и ещё одного маки, девушка невольно изменила своё отношение к офицеру. Не то, чтобы она испытывала к нему какое-то тёплое чувство — ведь она совсем не знала, из каких побуждений он это сделал. Просто этот не совсем обычный штабной офицер возбудил в ней любопытство. Кто он такой и почему ведёт себя совершенно иначе, чем другие? Теперь, вернувшись к себе, девушка перебирала в памяти каждое его слово, каждое движение.

Да, он не такой, как все они, но разве это имеет какое-либо значение? Ведь он всё равно остаётся твоим врагом! А что, если он не враг? Конечно, и среди немцев есть немало антифашистов, которые обязаны скрывать свою деятельность, не высказывать своих взглядов. И, может, Генрих так же, как она, ждёт светлого дня уничтожения фашизма? И даже хочет приблизить этот день? Ведь совершенно ясно: он тогда нарочно оставил её в комнате, чтобы она могла прочитать мерзкое письмо Левека. А как он подчёркивал, что хотел бы познакомиться с её друзьями. Возможно, он надеялся через неё связаться с маки…

А что, если прав Франсуа, утверждая, что поведение Гольдринга может оказаться страшной провокацией. И эти большие карие глаза, с такой теплотой глядящие всегда на неё, таят гестаповское коварство? Дав ей прочитать письмо Левека, он помог спасти двух названных в нём маки и их семьи. Ну и что? Они могли разрешить себе такую роскошь, подарить жизнь двум партизанам, чтобы потом, втёршись в доверие, забрать жизнь сотен.

Нет, нет, это не так. По логике событий может случиться и такое, но есть что-то выше обычной логики. Например, интуиция. А интуиция подсказывает ей, что Генрих не способен на преступление или предательство. Да, да, есть логика сердца…

Моника ужасается тому, что приходит ей в голову. А может, она влюблена в этого офицера вражеской армии? Хотела влюбить в себя, а влюбилась сама. Ну, будь же честной, будь честной сама с собой. Ведь об этом никто не узнает, будешь знать лишь ты одна… Да, тебе стало больно, когда ты узнала о вечеринке с дамами в день награждения Генриха крестом… Ты обрадовалась, когда Франсуа пообещал предупредить маки, чтоб они не подстрелили Гольдринга. Ты волновалась, когда он поехал в Лион — те партизаны ничего о нём не знали. Тебе нестерпимо горько думать, что Генрих поехал в Мюнхен и будет жить под одной крышей с молодой девушкой, пусть даже названной сестрой. Так, значит, Моника уже ревнует его, дрожит за его жизнь, ждёт его возвращения. Нет, это ужасно, это немыслимо, так не должно быть! Моника вскочила и, подбежав к окну, рывком распахнула его. Что это? Знакомая машина! Сердце девушки забилось. Вот сейчас он выйдет из машины и направится в гостиницу. Но нет, он поворачивает к штабу, вот уже дошёл, скрылся в подъезде…

Моника медленно, совсем медленно опускается на стул, лицо спокойное, может только чересчур бледное. Но глаза расширились от страха, а сердце стучит от нестерпимой боли.

Да, она любит, любит врага, немецкого офицера! Кому же рассказать обо всём этом? У кого искать совета? У матери? О нет, мать не советчица, она просто обожает Генриха с тех пор, как он отпустил Жана. Тогда Франсуа? Ни за что на свете! Она умрёт со стыда, если кто-либо узнает о её чувствах. Жаль нет дяди Андре Ренара.

Как на последнее спасение, Моника обращает умоляющий взгляд на Жанну д'Арк, но Орлеанская дева молчит. Она глядит на девушку сурово, осуждающе. И та, упав головой на подоконник, разражается безудержными рыданиями.

Как девушки всего земного шара, Моника верила, что любовь — это огромное счастье, а выходит, что она может быть и горем. Большим горем.

И не знала, да и не могла знать Моника, что через несколько дней тот, кто причинил ей столько горя, будет решать: пустить ли себе пулю в лоб сейчас или подождать несколько минут.

Лютц встретил Гольдринга с нескрываемой радостью.

— Как хорошо, что вы вернулись, Генрих. Мне так не хватало нас.

— Я тоже скучал по вас, Карл. Только с вами я могу говорить откровенно и просто.

— Мы встретились, как влюблённые. А тем временем генерал ждёт. Он уже несколько раз спрашивал: вернулись ли вы. Эверс, увидев Генриха, действительно обрадовался.

— Как себя чувствует мой друг генерал Бертгольд?

— Прекрасно. Приказал сердечно приветствовать вас и пожелать здоровья и успехов.

— Очень благодарен. А какие новости в Берлине, Мюнхене?

Не очень внимательно выслушав рассказ Генриха о всём слышанном и виденном, генерал сразу же перешёл к делу.

— Должен признаться, вашего возвращения я ждал с нетерпением. Дело в том, что есть одно деликатное поручение, с которым можете справиться лишь вы, барон, с вашим умением быстро завоёвывать симпатии.

— Вы немного преувеличиваете мои возможности, герр генерал.

— Ни на йоту! Как вам известно, до сих пор наша дивизия считалась тыловой. И поэтому новое автоматическое оружие, которым уже вооружены фронтовые части, к нам не попало. Генрих слушал внимательно.

— Но теперь положение меняется. Есть данные, что Англия ускорила подготовку второго фронта. А в связи с этим и наши, так сказать, тыловые дивизии укрепляются. Уже есть приказ перевооружить нас. Мы получили наряды в распределительный пункт Бонвиля, где изготовляют это оружие. Понятно, что в первую очередь его отправляют на фронт, а нам дают только излишки. А мне хотелось бы получить новое оружие как можно скорее, чтобы мы все побыстрее научились владеть им. И в случае чего могли устроить англичанам и американцам новый Дюнкерк. Вы меня понимаете?

• Предыдущая
• 36/127
• Следующая