Березовый сок - Щипачев Степан Петрович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/19
• Следующая

Спали зимой на печи и на полатях. Но доски полатей плохо держались в пазах, и частенько ночью кто-нибудь проваливался на пол. Даже бабушка раз упала, еле поднялась.

Спать укладывались как придется: стелили под бока оставшийся от отца старый полушубчик, укрывались тоже или бабушкиной пальтушкой, или чем-нибудь еще.

Радостной минутой было для нас, когда мать вытаскивала ухватом из печи тяжелый чугун с картошкой, сливала воду и ставила его на стол, где уже обычно стоял закипевший медный самовар. Бабушка кликала со двора Павла, и все садились за стол. Перекидывая горячие картошины с ладони на ладонь, мы сдирали с них кожуру. Душистые, густо посоленные, какими вкусными казались они! Потом пили чай. В сахарнице лежало несколько потемневших катышков сахару. Один из них я несмело брал пальцами и откусывал от него самую малость. Другой раз его брали сестренки или брат, мать или бабушка, отчего катышек становился еще темнее, но, почти не уменьшаясь, снова возвращался в сахарницу.

3. ЗЕЛЕНАЯ ЧАШКА

Был у нас кот Васька - белый, пушистый, с рыжим пятном на лбу. Он прибегал часто со двора с поцарапанным носом, но дома держался степенно, садился где-нибудь на лавке, зажмуривался и дремотно мурлыкал. Хозяйство свое он вел аккуратно: если мы иногда и видели мышь в избе, то она была уже в зубах у Васьки. Прибегая домой поздно вечером, он не мяукал у дверей в сени, а прыгал прямо на окно. В морозную ясную ночь следы его острых коготков долго горели на замерзшем стекле.

Ваську я любил и очень к нему привык. Но однажды - это было уже летом - появился в деревне какой-то чужой человек; он ехал по улице и протяжно кричал: "Посуды, кому посуды!" - и скороговоркой добавлял: "На кошек меняю, на кошек меняю".

Телегу обступили бабы и ребятишки.

Проезжий поднял над головой большую глиняную чашку и концом кнутовища ударил ее по краю - чашка тонко запела.

Я тоже стоял у телеги и смотрел, как бабы выбирали посуду и с жалостью в глазах отдавали кошек проезжему. Он тут же, на глазах у всех, давил их на шнурке и вешал вдоль грядки телеги.

Когда он собрался было ехать дальше, я увидел мать: она торопилась к телеге, крепко держа в руках Ваську. Я кинулся ей навстречу:

- Мама, не надо, не надо Ваську отдавать! Она нахмурилась и отвернулась от меня.

- Не надо, мама! - плача, кричал я ей вслед.

К телеге больше я не подошел, убежал в огород и долго там лежал, уткнувшись лицом в траву.

Когда пополудни мы сели обедать, на столе стояла новая зеленая чашка со щами.

4. РЕБЯТИШКИ

Как только солнышко начинало пригревать по-весеннему и под окнами освобождалась от снега черная сырая земля, удержать меня в избе было невозможно. Я выбегал за ворота, усаживался на завалинку и подставлял лицо теплому солнцу. Земля у завалинки дымилась испариной и начинала понемногу подсыхать. Звенели первые ручьи, неся в себе навозную жижу и небесную голубизну. От воды и ветра, от снега и студеной весенней земли ноги у меня вскоре становились совсем черными и покрывались сплошными кровоточащими трещинками - "цыпками". Когда мать пробовала в бане их немного отмыть, мыло так щипало, что я извивался от боли.

Утрами к нашей завалинке приходил Санко, одетый в лохмотья и тоже босой; от холода у него стучали зубы, из носу текло. Мы запруживали с ним ручьи и взапуски бегали по дороге, где еще лежали потемневшие ледяные корки. Он жил через одну избу от нас, и его отец, Митрий Заложнов, по прозвищу Петушонок, высокий и широкоплечий, часто проходил мимо наших окон неторопливой, тяжелой походкой.

Санко был веселый, бойкий парнишка, но иногда с ним делалось что-то странное. Он вдруг начинал метаться из стороны в сторону и кричать: "Ой, боюсь, ой, боюсь... собака, собака!.." Глаза у него становились безумными. Мать рассказывала мне, что его когда-то напугала собака. Я со страхом смотрел на него в эти минуты. Но он скоро приходил в себя, и мы снова как ни в чем не бывало возились у ручья или бегали по улице.

В один такой день, когда мы пускали в ручей спичечную коробку и смотрели, далеко ли она поплывет, к нам подошел Гришка. Он остался с нами играть, и мы с завистью поглядывали на него: он был в сапогах. Важничая перед нами, он нарочно ступал на ледяные корки и даже в неглубокие лужи.

Стали играть с нами и другие ребятишки: Оська, Ванька Маяло, Фролка и быстроглазый разговорчивый парнишка Серега.

Серегин отец, Кузьма, смирный рыжебородый мужик, любил книги. Не бывало того, чтобы он поехал в Камыш-лов - в наш уездный город - и не купил бы какой-нибудь книжки с яркой обложкой, где нарисован трехглавый змей или богатырь в кольчуге и железной шапке. И Серега знал такие слова, каких мы не слыхивали: держа в руках обыкновенную палку, он говорил, что это булатный меч, если же мы шли в лес по ягоды, он рассказывал, слегка картавя, про Змея-Горыныча, и мы не без опаски после этого входили даже в реденький березнячок.

Бывали у нас и ссоры. Идя однажды в гурьбе ребятишек возле речки, мы с Серегой о чем-то поспорили и стали друг друга толкать в грудь. Пятясь от меня, он поскользнулся и навзничь упал в речку. Все остолбенели. Я увидел его неподвижное лицо под светлой быстрой водой и руки, .раскинутые на песчаном дне. Мне показалось, что Серега захлебнулся, но он вдруг вскочил на ноги, испуганный и весь мокрый, вылез на берег и со слезами пустился домой. Взбежав на горку, он повернулся к нам и сердито, нараспев прокричал:

Степа-лёпа-лепуха

Съел корову да быка,

Пятьдесят поросят

Одни ножки висят.

После этого несколько дней мы не играли вместе.

Водился с нами и рослый парнишка Тимка. Был он постарше других, посмышленее и командовал нами. Любили мы играть больше "в войну". Хотя в игре Тимка всегда заставлял нас быть японцами и больно колотил палкой, мы терпели и тянулись к нему: ведь он умел стрелять из настоящего ружья и отец часто брал его с собой на охоту. Только вот ходить к Тимке домой мы побаивались: его отец, прозванный за балагурство Балаем, слыл в деревне колдуном. О нем говорили, что если он рассердится на какого-нибудь парня, то может присушить его к самой некрасивой, рябой девке.

Первый раз мы осмелились зайти к Тимке, когда узнали, что Балай уехал в Камышлов. Не без робости мы входили в избу колдуна. В сенях мы увидели лыжи, короткие, но очень широкие, а рядом с ними что-то железное, с двумя дужками и кругом. Серега объяснил, что это капкан. На тонкой жердочке, почти у самого потолка, висели свежие веники, пахнущие березовым листом; на полке лежали пучки душистых сухих трав.

Когда мы вошли в избу, Тимка сидел на табуретке и перепиливал рашпилем ржавый прут. На широкой лавке перед ним лежало множество всяких железок, под ногами валялась проволока. Нашему приходу он обрадовался, сразу же стал показывать самодельную пушку. В деревянный брусок с закругленными ребрами он вделал большой дверной ключ, просверлив на нем еле заметную дырочку, куда перед выстрелом клалось несколько крупинок пороху для запала; под деревянный брусок были приделаны колесики, и пушка могла двигаться. Тимка живо слазил на печь, где хранились у отца порох и дробь, и зарядил пушку. Он чиркнул спичкой - и мы замерли. Хлопнул выстрел, из ствола вырвался язычок пламени, и пушка откатилась назад; в избе запахло порохом. Тимка с сияющим лицом подбежал к стене и показал застрявшую дробинку. Мы смотрели на него с удивлением и восторгом.

Когда мы немного освоились, Тимка решил подивить нас еще: он снял со стены отцовское ружье и каждому дал подержать его в руках, рассказал, как оно заряжается и какая на какого зверя нужна дробь.

- Ежли идешь на волка, - важно пояснял Тимка, - забивай в ствол самую крупную дробь: мелкая запутается в шерсти и даже шкуру не пробьет.

Он рассказал, как зимой ходили они с отцом ставить петли на зайцев и капканы на волков.

- Волка перехитрить трудно: ежли он учует человечий дух, где поставлен капкан, ни за что туда не пойдет. Нужно, чтобы там пахло волком. Вот тятька и сообразил - найдет в лесу снег, где волк мочился, да и натрет этим снегом дужки; волк почует, что там своими пахнет, сунется, а его и прихлопнет капканом.

• Предыдущая
• 2/19
• Следующая