Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна - Страница 8

— Кузьма сызнова театру себе разыгрывает, — сплюнул на ступени носильщик, слюна моментально замерзла. — Давайте-ка, барышня, с того вон боку выйдем.

С «того вон боку» от лестничной площадки отходили дощатые мостки, оказавшиеся вовсе не скользкими, а площадь заканчивалась глухой кирпичной стеной. На расчищенном от снега пятачке под фонарем обильно чернели лошадиные кучи. Я положила руку на рукоять револьвера, спрятанного в муфте. Выхватить не успею, стрелять, если что, придется сквозь мех.

— В лучшем виде все устроим, барышня, — пообещал носильщик, как мне показалось, зловеще, и поставил сундук прямо на льдисто хрустнувший навоз.

Донесся звон колокольцев и визгливый лай, из-за угла показалась тройка, запряженная в сани, заложила вираж и скрылась, за ней маневр повторила еще одна и еще. Я разглядела купца Бобруйского, его клевретов, каких-то закутанных в меха дам. Семейство Гаврилы Степаныча воспользовалось личным транспортом. Четвертые сани были однолошадными, тоже с перезвоном, но, кроме возницы, в них никого не было.

— Ну вот, барышня, — носильщик, протянув руку, поклонился, — все в лучшем виде.

Я выпустила револьвер и достала из муфты денежку за услугу, подумала и прибавила полтинничек сверху.

— Благодарствую.

И мужик испарился, передавая заботу о моем багаже в другие руки.

— Губешкина? — переспросил бородатый извозчик, подтаскивая сундук к багажной полке. — Гадалка которая? Конечно, знаю. Это вам на Архиерейскую улицу надобно.

— Архиерей у вас обитает?

Ответа я не получила, по мосткам гулко затопотали и к саням ринулся господин Волков, размахивая тростью, в другой руке болтался саквояж.

— Вдвое плачу, поехали!

— Простите, — заступила я дорогу, — пассажир уже здесь.

Тросточка описала дугу, не успей я отклониться, она ткнула бы меня точно в солнечное сплетение.

— После, барышня, обождете. Я спешу!

— Багаж крепи, — велела я вознице, а нахалу веско сказала: — Подождете как раз вы.

Он словам не внял, размашисто шагнул, намереваясь столкнуть меня в сугроб, я ушла с линии движения и поставила подножку. Волков рухнул лицом вниз.

— Это вас Бог наказал, — сказала я карамельно, а после деловито кучеру: — Поехали, любезный, я тоже спешу.

Голень ожгла боль — лежащий хлестнул мне тростью по ногам. Я даже не вздрогнула, не разломала деревяшку, чтоб засунуть ее по очереди в разные отверстия поверженного соперника. Как говаривал мой достойный учитель Ямота-сан, «истинного самурая отличает снисходительность». Поэтому я молча села в сани, расправила на коленях меховой полог и велела трогать.

Захария Митрофановна обитала в деревянном домике с палисадом и оказалась именно такой, какой я себе ее и представляла по рассказам приказного секретаря. Представляла Губешкина неклюдку, куталась в цветастую шаль, звенела браслетами, играла черными очами и крашенными в вороново крыло локонами. И чучело нетопыря имелось заместо потолочной люстры. А еще в доме проживала прислуга лет пятнадцати на вид по имени Дуняща, устроившая, несмотря на юный возраст, такой обстрел глазами моему извозчику, что мужик все не хотел уходить.

Нога болела, свое представление я отыграла без огонька и присела к столу с облегчением. Завтра, все завтра. Мне бы лечь да конечность повыше пристроить, чтоб кровь отлила. Синяк там, наверное, преизрядный, холод прикладывать поздно, авось само заживет. Чтоб отвлечься от боли, я разобрала и собрала револьвер. А гадалка-то его в муфте сразу углядела. Вострая тетка. Дуняша накрыла на стол, я с аппетитом откушала, не забывая поддерживать разговор. Помощь в сыскном мероприятии мне, разумеется, пообещали, я даже свеженький блокнот достала, чтоб наживо записывать, но провидица Зара вдруг надумала сперва на картах мне гадать.

В гадание я не верила, то есть абсолютно, но и возражать не стала. Ничего нет хуже для доверительных отношений, чем обесценить дело, которым собеседник твой увлечен, которым на жизнь зарабатывает. Колода оказалась вовсе не игральной, то есть масти в ней были и картинки, только не зеркально отраженные на половинках, а просто рисунки: человеческие фигуры, закутанные в плащи, некоторые с коронами, позолоченное дерево, смерть с косой, змея, кусающая себя за хвост. Я послушно сдвигала колоду левою рукой по направлению к себе, вытаскивала картонки рубашкой вверх, повторяла процесс и после того, как расклад мою сивиллу не удовлетворил и она кликнула Дуняшу в помощь.

— Ну что скажу тебе, Гелюшка, — Захария Митрофановна ткнула длинным пальцем в стол, — не выгорит у тебя.

— Что именно? — зевнула я украдкой.

— Дунька, — велела хозяйка, — стели барышне постель в гой горенке, что окном во двор.

А когда служанка ушла, наклонилась над столом.

— У тебя, барышня Попович, сейчас такая оказия приключилась, что ты будто по ниточке над полыньей шагаешь и хочешь там подольше задержаться, чтоб выбора не делать. Это не выгорит, сама не решишь, решат за тебя. Король при тебе есть червовый, любовный, стало быть, интерес, ногами тебя попирает, стало быть, положением выше.

— Ну вот пусть он и решает, — разрешила я благостно, близость постельки меня занимала гораздо больше.

— У него своя ниточка, — гадалка покачала головой, — только если под тобою бездна ледяная, под ним огненная. Соперница твоя подле него сейчас, одной с ним масти. Ты-то явно бубна. Ох-хо-хо, что ж у вас там за катавасия… Вверх тормашками черва легла. Пиковый еще есть, видишь, с венцом на голове, стало быть, патриций, и валеты с ним — прислужники. Смотри, от этого бубнового меч вбок торчит, значит, опасность.

— Мне? — Я уже порядком запуталась в персонажах.

— Не тебе, патрицию, тебе, наоборот, нежную страсть сулит.

— От патриция?

— От валета.

Она еще говорила о каких-то зверях-помощниках, о смерти, которая при огненном коте, о любви, о родственниках, о служебных неприятностях, о сломанном каблуке, о разбитом сердце и ополовиненном кубке.

А я корила себя за то, что вообразила себя яматайским самураем и не засунула поганую трость поганому Волкову в самое неприличное место — нога болела просто до слез.

У Эльдара Давидовича на вечер были планы для него обычные — свидание с дамой, но он его отложил, дождался на перроне, пока поезд на Крыжовень тронется, любуясь тем, как страдает Крестовский. Семену вовсе не хотелось сейчас разделять скорбь подруги детства, он поминутно оглядывался на задернутое шторкой окно Гелиного вагона. Молодец Попович, кремень-девка, не стала сантиментов разводить, четко границы обозначила. Вот здесь, шеф, — наши личные отношения, а тут — служебная надобность. Головина все рыдала, вагонные проводники загрохотали дверьми и ступенями, последние припозднившиеся пассажиры едва успевали вскочить на подножки. Семен Аристархович проводил поезд долгим взглядом, Мамаев же, решив, что миссия его окончена, поспешил уйти.

— Эльдар Давидович, — позвал Крестовский, — обождите меня, вместе в приказ вернемся.

Сыскарь ругнулся про себя, но покорно остановился. Семен поклонился Головиной, вручил букет противных, будто восковых цветов.

— Явлюсь к вам с визитом, Ева Георгиевна, при ближайшей возможности, чтоб сызнова принести соболезнования с вашей утратой.

— Ах, Сеня, — вздохнула вдовица, — ты как лучик солнца в беспросветной тьме, что окружает меня нынче.

Брют предложил ей руку колечком, и графиня удалилась, сопровождаемая кроме свиты канцлера четверкой своих горничных.

— Присутственное время кончилось, — предупредил Эльдар начальство. — Поэтому давай ты меня на ходу обругаешь, чтоб я на встречу с дамой не опоздал вовсе уж неприлично.