Дорога в Китеж (адаптирована под iPad) - Акунин Борис - Страница 9

– Что же вы больше не кушаете?

– Спасибо. Я уже сыт. Тайга отучила набивать желудок больше нужного. Чувства притупляются и в сон клонит.

– А я еще попритупляю, – молвил Мишель.

На кухню заглянула одна из девушек, именем Лизетта, бойкая ревельская чухонка. Она была в затрапезе – видно, только что проснулась.

– Ой, Мишульчик! Как хорошо, что ты здесь! – обрадовалась она, чмокнув Питовранова в щеку. – Бяка Прокопий меня не кормит, я ему задолжала. Дашь чего-нибудь поклевать?

Не дожидаясь разрешения, удобно устроилась на толстом колене журналиста и стала вынимать из ухи кусочки рыбы прямо пальцами.

– Клюй, птаха, только не егози и не лезь в разговор… А где содержался ваш отец?

– За Читой, в Нерчинской каторге.

– Я слышал, там тяжелее всего.

Адриан Дмитриевич кивнул:

– Да, там строго. Но мой отец на каторжных работах не был. Он бы там дня не выдержал. Не имел привычки к тяжелому труду и особенно к грубости.

– Да как же? Вы рассказывайте, рассказывайте. Мне про вашего отца ужасно интересно. Он, видно, харáктерный субъект?

– Ну, это скорее можно сказать про мою мать. Вот у кого был характер. Мы с отцом почти никогда ей не перечили, а когда пробовали, потом получалось, что правота за нею.

И Ларцев спокойно, без дальнейших расспросов, принялся рассказывать. Должно быть, увидел, что слушателю в самом деле интересно.

Мать его была урожденная Катина, звали ее Александрой Ростиславовной. После приговора она отправилась в Сибирь еще раньше прославленной княгини Трубецкой, но сделала это без огласки, не дожидаясь позволения, поэтому отъезд был не замечен публикой. Причина заключалась еще и в том, что Ларцевых в свете никто не знал, они лет десять прожили в Северо-Американских Штатах и в декабре 1825 года вернулись на родину по семейному делу. Предполагалось, что ненадолго, а получилось – навсегда.

Александра Ростиславовна последовала прямо за этапом, не выпуская мужа из виду. Пока Дмитрий Ларцев сидел в крепости, она продала свое богатое подмосковное поместье, так что денег у нее было много. Перво-наперво она дала взятку, чтобы с супруга сняли кандалы и дозволили ему ехать в коляске. Ларцев отказывался пользоваться привилегиями, пока их лишены товарищи, и тогда решительная дама заплатила за всех остальных. Каждый из конвойных получил по сто рублей, а начальник пять тысяч. Так же она потом действовала и в Сибири. В казенных отчетах осужденного Ларцева числили каторжным, а на самом деле он жил на поселении, с женой. Будучи особой умной и предусмотрительной, Александра Ростиславовна в Нерчинске не заплатила всю взятку сразу, а, по ее выражению, взяла мужа в аренду, то есть выдавала коменданту и прочим причастным лицам некие суммы помесячно. Когда кто-то сменялся, выплата переходила к нему, и порядок сохранялся. Начальники, конечно, рисковали, но суровая российская жизнь только тем и сносна, что у служивых людей жадность сильнее страха. Да и далеко было от Нерчинска до высокой власти.

– Постойте, – сказал тут Питовранов, слушавший во все уши. – Коли ваши родители успели до восстания десять лет прожить в Америке, выходит, они были уже немолоды. У вас, верно, есть старшие братья или сестры?

– Никого. Я первый и единственный. Мать родила меня после семнадцати лет замужества, уже в Сибири. Она никогда не желала детей, у нее были более интересные занятия. Но отец стал хандрить, тосковать, и ей придумалось, что нужно дать ему смысл в жизни. Этом смыслом должен был стать я. Решила – и родила.

– Как это возможно? То семнадцать лет ничего, а то вдруг решила и родила? – спросил Мишель.

– Она была превосходный врач и хорошо знала, как управлять своим организмом.

Тут Лизетта, до сего момента помалкивавшая, перестала грызть крылышко каплуна и заинтересованно спросила:

– Чем ваша мамаша оберегалась? Или она, забрюхатевши, вытравливала?

Питовранов легонько стукнул нахалку по затылку, но Ларцев невозмутимо ответил:

– Полагаю, она пользовалась какими-нибудь травами. У нее была аптека с лекарствами собственного изготовления на все случаи.

После этого короткого отступления он продолжил свой рассказ.

На двенадцатом году сибирского житья средства от продажи поместья стали подходить к концу. Тогда госпожа Ларцева на время оставила супруга и маленького сына. Она совершила большое путешествие в Америку, где продала другое свое имение, хлопковую плантацию, и после годового отсутствия вернулась обратно в Нерчинск. Новых денег хватило аккурат до 1845 года, когда по истечении двадцатилетнего срока все выжившие «перворазрядники» были уже официально переведены с каторги на поселение.

Дмитрий Ларцев практическими материями не заботился. Он пристрастился к ботанике, собирал гербарии и увлеченно составлял атлас флоры Забайкальского края. Александра Ростиславовна мужа от его ученых занятий не отвлекала. Она лечила местных жителей, воспитывала сына, а когда американский капитал иссяк, изобрела другой источник дохода.

– Погодите-погодите, – вновь встрял с вопросом Мишель, которого все больше интересовал сам рассказчик. – А как она вас воспитывала?

– Обыкновенно, – пожал плечами Ларцев. – Закаливала холодом. Объясняла, как всё в природе устроено. Приучала не трусить и попусту не рисковать. Ценить пищу не за вкус, а за полезность. Преподавала нужные знания и навыки. Особенно медицинские. Вынуть пулю, вправить сломанную кость, зашить рану.

– О господи, – пробормотал Питовранов, вспомнивши свою тихую маменьку-попадью.

– Впрочем в тринадцать лет меня передали в обучение одному охотнику, – как ни в чем не бывало продолжил Адриан Дмитриевич, – и несколько лет я жил попеременно то на заимке, то дома. Но в тайге мне нравилось больше, потому что дома с утра до вечера меня учили математике, географии, физике, химии, механике, немецкому с французским. Английский-то я с рождения знаю. Родители на нем промеж собой разговаривали, мы ведь американские граждане.

Михаил Гаврилович только головой покрутил, вообразив себе компот, в котором варился сын ботаника-декабриста и эксцентричной барыньки.

– Стало быть, вы государственный крестьянин, американский гражданин, лекарь-самоучка, таежный охотник, беглый ссыльный – и кто еще?

– Мое главное занятие в другом, – сказал Ларцев, не заметив иронии.

И стал рассказывать такое интересное, что Питовранов больше уже не перебивал. Только один раз, уже после десерта, пододвинул Адриану Дмитриевичу коробку с сигарами.

– Не курю, – качнул тот головой. От коньяка тоже отказался.

Насытившаяся и от коньяка отнюдь не уклонившаяся Лизетта давно уже неотрывно смотрела на Ларцева своими круглыми кошачьими глазами. В ее головке шла какая-то своя работа.

– А с девушками вы водитесь? – спросила она.

– Если друг дружке понравимся, – серьезно ответил он.

Лизетта вздохнула.

– Это правильно. Я тоже, когда денег накоплю, буду любиться только с теми, кого обожаю.

Мишель ссадил ее с колена и выставил из кухни, чтоб не мешала.

Беседа длилась до самых сумерек. Время пролетело незаметно.

– Уже почти шесть! – спохватился Михаил Гаврилович. – Скоро будут Атос с Арамисом. Поедем ужинать.

– Мы же только что поели?

– То обед, а то ужин, – удивился Питовранов. – Едемте с нами, я вас познакомлю с приятелями. Вы друг другу понравитесь.

– Я не могу столько есть.

– Ну и не ешьте. Мы собираемся в «Красный Кабачок». Там музыка, весело. Посмотрите на петербургскую публику. Что вам взаперти сидеть?

Они зашли в нумер, где Мишель поменял дневной сюртук на вечерний. Переоделся в обычную одежду и Ларцев, отчего сразу перестал являть собой оригинальную фигуру. Стал просто длинный, тощий юнец в широком, мешковатом сюртуке, с не по-столичному обветренной физиономией и странной точкой посреди лба.

Воронцов с Ворониным, уже ждавшие на улице в коляске, на мальчишку едва взглянули. Он их ничем не заинтересовал, а только раздосадовал. Благовоспитанный Эжен хоть вежливо поклонился, а Вика буркнул: