Прости меня луна (СИ) - Абалова Татьяна - Страница 23

«А ведь она гораздо старше, чем говорит…»

— Не извращенец? Да я сама утром видела, как ты выходил из ее комнаты! — Лоза делал Стреле больно, крепко сжимая ее пальцы, но она не сдавалась, не отпускала лямки фартука. Влечение к этому мужчине ей, вошедшей в самую пору для любви, не побороть. — Не забывай, что купальня совсем рядом с ее спаленкой.

Лоза вздохнул. Ведь чувствовал, чувствовал, что кто-то за ним наблюдает!

— Если бы я не была раздета, еще там подняла бы тревогу. Поймали бы тебя на горяченьком! — сказала и прикусила язык.

Глаза Лозы сделались страшными. В черных зрачках завертелось что-то вроде омута, в котором она, если не оторвет взгляд, непременно утонет.

— Я же тебя люблю, — уже ласково запела-застонала Стрела, — и ни с кем не хочу делить. Ты только мой!

— Женщина, ты что-то путаешь. Разве я говорил тебе о любви? — голос Лозы был холоден, и Стреле казалось, что по позвоночнику стекают ледяные капли. Они срывались с взмокших вдруг на затылке волос и устремлялись вниз, к копчику. — Разве я делил с тобой ложе? Разве я приносил тебе брачные клятвы?

Как? Вот как он мог при всем своем небольшом росте и скудном телосложении казаться выше и сильнее ее? Той, что готовится стать воином? Той, чьи заговоренные стрелы легко пробивают броню? Той, что одним ударом головы может надолго лишить мужика памяти?

Воинственная дева пятилась, хотя собеседник не сошел с места. Уже давно Лоза отпустил руки, а вздымающаяся грудь не касалась его тела, а он давил, всего лишь одним взглядом давил так, что сбивалось дыхание.

И Стрела вдруг поняла: не уступи она сейчас, жизни ее придет конец.

Лоза заметил ужас в глазах женщины. Сжал пальцы в кулаки, чтобы те не вцепились ей в горло.

— Уходи. И никогда больше ко мне не приближайся, — сделал шаг назад, увеличивая между ними расстояние.

Стрела выдохнула. Ей стало легче. И хотела было вновь пуститься в объяснения, чтобы замолить свой дурацкий поступок, просить, чтобы все осталось как прежде (ведь ей хватало его улыбки, нечаянных прикосновений, долгого взгляда, за которым мерещился интерес), как Лоза обрубил все одной фразой:

— Запомни, я не умею любить женщин. Я умею их убивать.

Саардис никогда не знал своей матери. Его это обстоятельство нисколько не удивляло, поскольку дети, которые жили рядом, тоже не ведали женской ласки. Их воспитывали отцы. Взрослые воины отдавали сыновьям все время, всех самих себя, поскольку возлагали на новое поколение большую надежду — возрождение Сулейха. Со всеми его законами и устоями, в которых не было места женщинам.

Да, бахриманам пришлось отступить, спрятаться в глухих местах, наплевав на оставленные богатства и завоевательные планы. С момента разгрома они годами терпели невзгоды и неустроенность и готовы были на большее, лишь бы их мальчики не попали в руки воинов Союза пяти королевств.

Саардис помнил, как сосед не выдержал жизни на болоте и решил вместе с маленьким сыном поискать лучшей доли, но, открыв портал, напоролся на магическую ловушку, которая разнесла отца и сына в мелкую пыль.

Спасшиеся от армии Союза пяти королевств бахриманы гибли один за другим. И по большей части не ловушки были тому виной — грязный болотный воздух, сырость и гнус летом, долгие ледяные ночи зимой мало оставляли шансов не заболеть, выдержать, выжить.

— Отец, а если сдаться на милость врага? Что тогда с нами сделают эти эрийцы и бреужцы? — королевства находились совсем рядом, и жизнь там казалась юному бахриману в сто крат лучшей, чем в забытой Творцом дыре, где они, будто болотные жабы, прятались сейчас. Он же слышал, и не раз, как взрослые вспоминали цветущие сады, белокаменные, прогретые солнцем замки Сулейха, яства, от которых ломились столы.

— Убьют, — коротко отвечал отец.

— Но за что? Ведь ни я, ни ты ничего зазорного не сделали? — и по взгляду понял, что родной человек скрывает страшное прошлое. Именно тогда он, десятилетний мальчишка, узнал, почему у него нет матери, и почему бахриману нельзя любить женщину. Любовь — яд, который отравляет разум, а женщина — зло, которое порабощает и скручивает в болезненный жгут одним своим существованием любого мужчину родом из Сулейха. Вот такая у них судьба…

«Нельзя любить, нельзя поддаваться зову тела, иначе избранницу придется убить».

Бахриманов на болоте оставалось всего девятеро, когда пришла беда. На исходе лета пропали близнецы. Их безутешный отец метался по топям и хлябям, но не мог отыскать и следа своих мальчиков. Сколько им было? На год-два младше самого Саардиса. Значит, больше двадцати лет.

— Они отправились дорогой бахриманов, — успокаивали отчаявшегося Машида, но тот не верил, что сыновья могли его бросить. Через неделю пропал и он. Через две еще четверо.

И в ту же ночь Саардис и его отец поняли, что соседи никуда не ушли. Они так и остались на болотах, только переродились в нежить, пьющую кровь.

— Беги, — молил отец, придерживая рукой рваную шею. — Спаси себя, сын. Лучше смерть в ловушке, чем вечная жизнь кровососа.

Саардис не смог. Не верил, что отец, который любил сына больше жизни, вдруг станет чудовищем и причинит боль.

Он лег в соседней комнате и положил возле себя нож. Заслышав скрип половиц, понял, что старик, несмотря на слабость, поднялся. Отец не стал стучаться в дверь, как обычно, а завозился, заскребся, заорал, будто бездомная кошка.

Не было больше в нем ничего человеческого. Только прыть да безумная жажда крови.

Соврал Саардис Добре, что отец его умер от старости и болезней. Как признаться, что собственными руками отрезал горячо любимому человеку голову? Ему и всем остальным, которые лезли и лезли. Труднее всего пришлось с близнецами. Они напали парой, и просто чудо, что ни один из них так и не смог дотянуться до Саардиса. Он потом осмотрел свое тело, смывая ледяной водой чужую кровь, искал малейшую царапину, но Творец на этот раз оказался милостивым.

Скорбящий сын утопил останки отца в болоте и подался к людям. Вскоре на двери придорожного трактира увидел листок-обращение, где ему, бахриману, предлагали приют в монастыре.

— Сколько тебе лет? — спросила Добря, прикидывая в уме возраст новоприобретенного воспитанника. — «Совсем мальчишка».

Лоза криво усмехнулся.

— Сколько лет назад разгромили Сулейх?

— Двадцать. Или уже двадцать один? — монахиня нахмурила брови. — «Неужели настолько старше?»

— Я помню свою жизнь там. Я помню, как ярко светило солнце, льющийся через пальцы золотой песок, верблюдов, бредущих по барханам. И финики…

— Откуда знаешь всеобщий язык?

— Каждый бахриман обязан знать его. Это наша философия — владеть языком противника. Я понимаю и сносно говорю на эрийском, андаутском, бреужском, — Лоза грустно улыбнулся. — Иначе как бы мы смогли покорить ваших женщин?

— Вот этого я и опасаюсь, — честно призналась Добря.

— Что я соблазню монахиню? — бахриман игриво поднял брови и по тому, как изменился цвет лица наставницы, понял, что и ей трудно справиться с его магией. Лоза впервые не скрывал то, что считалось страшной тайной воинов Сулейха: они могли воздействовать на женщин, обволакивали их своим обаянием, заставляли потерять разум. Влюбленная дуреха верит всему безоговорочно и пойдет ради избранника на многое. Жаль, что мужчины никогда не поддавались этой магии, иначе бахриманам не пришлось бы идти столь долгим путем, и они уже сейчас находились бы на вершине власти Союза.

Лозу не стали селить там же, где разместились юные воспитанники, определили в лабораторию под присмотр Даруни — одной из сильнейших колдуний. Она же смастерила браслет, не дающий Лозе перемещаться дорогами бахриманов. Сначала Саардис воспринял «подарок» как желание превратить его в узника монастыря, но потом понял — это забота о нем и обо всех тех, кто его окружает.

Да, руны на браслете гасили бахриманскую магию, не давали открыть портал, но в тоже время делали Лозу обыкновенным человеком. Женщинам, находящимся рядом с ним, ничего не угрожало. Он не видел ни в одной из них потенциальную жертву, а они не шли на заклание с радостью. Одним словом, Даруня сделала его безопасным.