Баваклава - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/5

В незнакомой Костромской области работала в колхозе, а после работы еще косила сено и меняла его на молоко. На кружку молока для сына! Про нее местные говорили: "Ты, Клавдия, хоть и городская, но двужильная!" А она не была двужильной, едва волочила распухшие ноги, но шла. Шла, как солдат идет в бой. Если б не эта кружка молока, сын бы не вытянул... Отец часто вспоминает корову Милку, которая поила его молоком в голодные военные годы. А юный Шаров пьет молоко не от коровы, а из магазина. Отрезает уголок картонной пирамидки ножницами и пьет сколько хочет...

Мальчик посмотрел на Баваклаву и подумал: "Как можно так долго не дышать! Не хотеть есть, ничего не видеть и не слышать!

Лежать неподвижно? Он вдруг испугался этой неподвижности.

И тогда взгляд его упал на старые стенные часы. Две большие латунные гири лежали на полу, а маятник замер... Юному Шарову было настрого запрещено заводить часы, потому что однажды он сорвал гирю и из нее посыпалась дробь. Баваклава долго ползала по полу, собирала дробинки, а он помогал ей, но часть дробинок клал себе в карман...

Сейчас надо было разрушить эту неподвижность! Пусть хоть маятник движется, прищелкивает, шагает...

Он подошел к стене, взялся за колечко и потянул цепь. Гиря оторвалась от земли и, как полное ведро из колодца, тяжело поплыла вверх. Мальчик перевел дух и поднял вторую гирю. Потом легонько подтолкнул маятник - и часы ожили, заходили, торопясь наверстать упущенное время.

Юный Шаров повернул голову. Бабушка спала. Не увидела, как он, вопреки запрету, завел часы. Не услышала хода часов. Спала...

Мальчику захотелось позвать ее: "Вставай! Опоздаешь!"

Куда опоздает Баваклава? Убирать за ним ботинки? Подогревать суп и котлету? Мыть посуду?

Часы вдруг захрипели, откашлялись и стали бить. Они били гулко и, как показалось юному Шарову, весело. Часы проснулись. Ожили.

А Баваклава спала...

И тут юный Шаров совершенно серьезно подумал, что жизнь в доме остановится, если бабушка не проснется. Остановится, как часы, у которых кончился завод.

Ему никогда и в голову не приходило, что можно жить без нее.

Она была чем-то насущным и вечным, как воздух, вода, хлеб. Она была тем вечным двигателем, который приводил в движение жизнь дома. Отец и мама целый день были на работе, юный Шаров - в школе. А дом жил: в нем варился обед, стиралось белье, выметался мусор, гладились брюки, чтобы не было пузырей на коленках. Делалось множество больших и малых дел. И все это руками бабушки.

Сердце Баваклавы не только разгоняло кровь по старым жилам, но и обогревало дом, делало его живым.

Он наклонился над бабушкой и заглянул ей в лицо. Бабушкино лицо было такое же, как всегда. Приветливое. Спокойное. Виноватое.

Виноватое? Может быть, бабушка чувствует себя виноватой, что лежит сложа руки и не может накормить внука, постирать ему белую рубашку и к торжественной линейке погладить красный галстук?

"Не может, - подумал внук, - и никогда не сможет. Никогда".

Никогда. Это обычное слово вдруг налилось свинцовой тяжестью, стало жестким, ледяным. И чем больше мальчик думал о нем, тем страшнее становилось это слово... Можно подождать день, неделю, год... Несколько лет можно подождать. А если ждать всю жизнь и не дождаться?! Может быть, совсем не ждать? Не ждать, что завтра утром бабушкины руки будут осторожно трясти его за плечи... Кто же поднимет его, если не будет этих рук? Никто, и он будет спать вечно...

как Баваклава сейчас?

Когда Шаров не был еще юным, а был первоклассником - он теперь с усмешкой вспоминал это время, - то начал впервые ставить числа в тетради. Он писал: 1 ноября, 2 ноября, 3 ноября. Так дошел до двадцатого, до тридцатого. И пошел дальше: 31, 32, 33, 34...

Учительница заметила, остановила его. Сказала:

- Таких чисел не бывает. В ноябре только тридцать дней.

Он очень огорчился. Ему нравилось писать числа все дальше и дальше.

Придя домой, спросил бабушку:

- Почему не бывает тридцать четвертое ноября?

- В ноябре тридцать дней, - ответила бабушка, - в декабре будет тридцать один.

- А когда будет тридцать четыре?

- Никогда.

Так он впервые услышал слово "никогда". Он не понял его и про себя подумал: "Когда-нибудь будет... тридцать четвертое ".

Теперь в бабушкиной комнате он снова задумался над трудным значением слова "никогда". Слово наваливалось на мальчика всей своей тяжестью и сливалось с другим таким же трудным словом "бесконечность".

"Все имеет начало и конец, - рассуждал юный Шаров, - а как же небо? Должен быть у неба конец? Наверное, высокий, темный купол, усеянный звездами, и есть конец неба? А что же за этим куполом?

Еще один купол, побольше?.."

Так он создал модель Вселенной. Она напоминала деревянных матрешек: маленькая вставлялась в большую. Сколько же во Вселенной таких "матрешек"? Сто? Тысяча? Миллион? Но ведь должна же быть где-то последняя "матрешка"? А что за последней? Лоб покрылся испариной. Голова гудела. Юный Шаров никак не мог постичь своим умом бесконечность.

Потом он узнал о "черных дырах" Вселенной. Эти "дыры", как водовороты, засасывают пролетающие метеориты и лучи соседних звезд. А один ученый сделал предположение, что "черные дыры" - коридоры, ведущие в антимиры. "Мир наоборот". Там время движется назад. И если у нас люди стареют, то в "мирах наоборот" старые становятся молодыми, потом превращаются в детей, потом... Если бы бабушка побывала в таком мире и вернулась бы помолодевшей!..

Так рассуждал юный Шаров, борясь со страшным "никогда". Он закрывал глаза. Тер ладонью лоб. Пыхтел, будто поднимал тяжесть.

Потом его взгляд упал на пузырек с глазными каплями, и он неожиданно заплакал.

Всю жизнь он обвинял других: родителей, учителей, товарищей...

Но больше всех доставалось Баваклаве. Прикрикивал на нее, грубил.

Надувался, ходил недовольным. Сегодня он впервые взглянул на себя со стороны, другими глазами. Какой он, оказывается, черствый, грубый, невнимательный. Опаздывал, а то и вовсе не заходил в аптеку.

Вот и сегодня принес свежие капли с опозданием.

Зазвонил телефон. Юный Шаров вздрогнул. Морщась, как от боли, нехотя побрел к телефону. Трубка показалась ему непривычно тяжелой.

- Я слушаю.

- Клавдию Ивановну можно?

Этот голос, бодрый и веселый, донесся из другого мира, где никто не умер, где все в порядке. У мальчика не хватило сил сказать то, что есть. Он мучительно думал, как избежать налитого болью слова "умерла".

- Что ты молчишь? - послышалось в трубке.

- Ее нет, - выдавил из себя юный Шаров.

- А когда будет?

- Никогда...

- Ты невежа, - послышалось в трубке, и сразу - би-би-би...

Веселый, благополучный мир отключился, умчался вдаль, весело бибикая.

"Она умрет, когда ее забудут, но пока хоть одно сердце помнит ее, она жива", - неожиданно подумал мальчик. Эти слова сами всплыли в памяти. Память бросила их ему, как спасательный круг. Она жива!

Ее жизнь зависит от него, от его сердца.

Он должен жить не только для того, чтобы ходить в школу, гонять на коньках, смотреть по "телеку" хоккей. Он должен жить, чтобы не пропустить самого главного - заводить часы в бабушкиной комнате и хранить лоскуток полкового знамени. Он должен жить, чтобы нести людям то, чему его незаметно научила Баваклава.

Жить для людей.

• Предыдущая
• 5/5