От двух до пяти - Чуковский Корней Иванович - Страница 12

Но такая покладистость - явление сравнительно редкое. Чаще всего ребенок защищает свою версию горячо и упрямо, не допуская никаких компромиссов:

- Почему ты говоришь - "колоть дрова"? Ведь дрова не колют, а топорят.

Многие ошибки ребенка объясняются, по-моему, тем, что из нескольких функций той или иной части слова он усваивает всего лишь одну и начисто отвергает другие.

Заметив, например, что суффикс ка придает многим словам уничижительный смысл (Ванька, Сонька, Верка и т.д.), ребенок не видит, что то же самое окончание ка обладает иногда другими свойствами и применяется при других обстоятельствах. Поэтому он готов протестовать против этого ка даже тогда, когда уничижительный оттенок отсутствует.

- Ругаться нехорошо: надо говорить не "иголка с ниткой", а игола с нитой.

Я спросил у трехлетней Оли:

- Почему ты называешь веревку - "верева"?

- А тебе приятно будет, - пояснила она, - если тебя будут Корнюшкою звать?

Она же с демонстративным упрямством называла свою кошку - коша:

- Она коша, потому что хорошая; а когда она будет плохая, я назову ее кошка.

А трехлетний Игорь по той же причине называет белку - бела.

Здесь основная причина большинства тех словесных ошибок, которые совершает ребенок: действуя аналогиями, он не догадывается о многообразии функций, выполняемых данной частицей слова.

Обычно ему бывает известна всего одна-единственная функция этой частицы, и всякий раз, когда мы выходим за пределы единственно известной ему функции, он уличает нас в искажении слов.

Таких фактов тысячи, и все они неопровержимо свидетельствуют, что ребенок в меру своих умственных сил очень часто бессознательно анализирует тот языковый материал, который дают ему взрослые, и порою даже бракует его, если то или иное речение почему-либо не соответствует общим грамматическим или логическим нормам, усвоенным ребенком ранее в процессе его общения со взрослыми[29].

Только игнорируя все это множество фактов, можно утверждать, наперекор очевидности, будто ребенок механически, слепо, без раздумья и критики принимает от нас наше языковое наследие.

Нет, всякий, кто внимательно наблюдает детей, не может не заметить, что приблизительно к четырехлетнему возрасту у них появляется сильнейшая склонность анализировать (большею частью вслух) не только отдельные слова, но и целые фразы, которые они слышат от взрослых.

Ибо (повторяю опять и опять!) смысловое восприятие слов и словесных конструкций у ребят значительно острее, чем у нас.

Мы так давно орудуем словами, что наше словоощущение притупилось. Мы пользуемся речью, не замечая ее. А ребенок вследствие свежести своих восприятий есть требовательный контролер нашей речи.

Услышав, например, выражение "они живут на ножах", ребенок так и представляет себе, что существуют большие ножи, на лезвиях которых лежат и сидят какие-то странные люди.

Когда же он услышал, что пришедшая в гости старуха "собаку съела" на каких-то делах, он спрятал от нее своего любимого пса.

А когда кто-то спросил у него, скоро ли ему стукнет шесть лет, он прикрыл свое темя руками.

У трехлетней Тани порвался чулок.

- Эх, - сказали ей, - пальчик-то каши просит!

Проходит неделя, а пожалуй, и больше. Вдруг все с удивлением видят, что Таня украдкой насыпала в блюдечко каши и тычет туда палец ноги.

Издавна пользуясь речью, мы именно благодаря этому долгому сроку успеваем забыть первичное значение множества слов.

Это забвение - закономерный и в высшей степени благотворный процесс, что видно хотя бы из нашего отношения к именам и фамилиям. Я знаю ребенка, который так и прыснул от смеха, услыхав фамилию "Грибоедов", ибо ему ясно представился ее изначальный смысл: человек, замечательный тем, что он питается одними грибами. Мы же, взрослые, связываем с этой фамилией столько светлых и величественных ассоциаций, что давно уже забыли ее прямое значение. От нашего внимания раз навсегда ускользнуло, что в слове "Грибоедов" есть "гриб".

Детскому сознанию несвойственно такое вытеснение смысла из произносимого слова.

Мне пишут о пятилетнем Алике, который, впервые услышав фамилию "Горький", спросил:

- Почему у него невкусная фамилия?

Тогда как из тысячи взрослых людей, говорящих о Горьком, едва ли найдется один, который сохранил бы в уме первоначальное значение его псевдонима.

- А у Ломоносова ломаный нос? - спросила четырехлетняя Саша, к великому удивлению взрослых, которые, произнося фамилию великого человека, никогда не замечали того странного образа, который заключается в ней.

То же и с именами. Говоря о Льве Толстом, кто же из нас ощущает, что лев - это дикий зверь! Но Боря Новиков, пяти с половиною лет, серьезно сообщил своей матери, что слушал по радио передачу о Тигре Толстом - так свежо и остро у ребенка ощущение каждого слова, которое, к нашему счастью, уже притупилось у нас.

Именно поэтому для детей недоступны самые простые идиомы.

- Я в школу не пойду, - заявил пятилетний Сережа. - Там на экзамене ребят режут.

Спрашивают его о сестре:

- Что же это твоя Иришка с петухами ложится?

- Она с петухами не ложится - они клюются: она одна в свою кроватку ложится.

- Вот зимой выпадет снег, ударят морозы...

- А я тогда не выйду на улицу.

- Почему?

- А чтоб меня морозы не ударили.

Иногда это детское непонимание нашей фигуральной или метафорической речи приводит взрослых к немалым конфузам.

Четырехлетняя Оля, привезенная матерью к тетке в Москву, долго смотрела на нее и на дядю и наконец, во время чаепития, разочарованно и очень громко воскликнула:

- Мама! Ты говорила, что дядя сидит у тети Анюты на шее, а он все время сидит на стуле.

К сожалению, осталось неизвестным, что сказала при этой оказии мать.

Свежесть реакций ребенка на взрослую речь сказывается именно в том, что каждую нашу идиому дети воспринимают буквально.

- С тобой голову потеряешь, ей-богу! - говорит, например, сердитая мать.

- Со мною не потеряешь: найду - подниму.

Про какого-то доктора большие говорили в присутствии Мити, что денег у него куры не клюют. Когда Митю привели к этому богатому доктору, он, конечно, сейчас же спросил:

- А где у тебя твои куры?

Для взрослых всякая такая реализация метафоры является, конечно, сюрпризом. Тот, кто сказал про старуху, будто она "собаку съела", даже не заметил, что упомянул о собаке. Тот, кто сказал о сварливых супругах, будто они "живут на ножах", не заметил в своей речи ножей. Тот, кто говорил про богатого доктора, будто куры не клюют его денег, ни на минуту не подумал о курах. В том и заключается огромная экономия наших умственных сил, что, оперируя готовыми штампами речи, мы почти никогда не вникаем в их изначальный смысл. Но там, где для нас - привычные комбинации примелькавшихся слов, стертых от многолетнего вращения в мозгу и потому уже не ощущаемых нами, для ребенка - первозданная речь, где каждое слово еще ощутимо. Когда мы говорим "навострить лыжи", у нас не возникает представление о лыжах и о том, что для скорейшего передвижения на них, их необходимо "вострить".

Поэтому ребенок так часто попадает впросак, прислушиваясь к нашим разговорам. Когда, например, один трехлетний американец узнал, что на афише цирка напечатано: "За детей - полцены!" (то есть, иными словами, дети платят за вход половину), он, по словам Джемса Сэлли, обратился к своей матери с просьбой:

- Мама, купи мне ребеночка: они стали такие дешевые.

Двухлетняя Джана, которую я уже цитировал на одной из предыдущих страниц, говорила знакомым, что ее мать на луне, так как неоднократно слыхала от взрослых, что мать уехала в отпуск на месяц.

Пятилетний Стася услышал по радио, что враги были под самой Москвой.