Чёртов мажор (СИ) - Левина Ксюша - Страница 35

— Пока?

— Всё чаще задумываюсь надолго ли, — глаза щиплет.

Я стала сентиментальной, увы. Сама не понимаю причину, но начали трогать поющие дети, истории про родителей и дурацкие ролики. Влюблённые — нет, как и смерти героев фильмов и книг. Трогает нежность. И трогает щемящая тоска.

— Эй…

— Нет-нет. Ты не тот, кто мог бы понять. Ты и твои родители… вы же образцовые. — Я открываю окно, и сырой воздух охватывает тело и пробирает до костей и мурашек. — Ужасно дождливое лето… Соня меня разлюбит. Лет в восемнадцать, когда я не позволю ей встречаться с хулиганом, поступить в институт на, не знаю, актрису или библиотекаря. Когда покажусь старой, когда она впервые не сможет мне что-то рассказать. Я превращусь в молодящуюся старушку, которая лезет не в своё дело. Это даже не «нелюбовь» — это «невлюблённость». Максим, сладкий мальчик, будет меня любить, но когда-то станет делать это покровительственно. Мамочка моя. Или останется под юбкой — ещё хуже! А Егор… О, уверена, он заработает в двадцать свой первый лям. Будет приезжать раз в месяц и долго меня обнимать. Говорить мне «мамаяпоел» и «мамаявшапке». На все вопросы будет говорить «Всё хорошо, мам, правда». Я не говорю, что у всех так, но я этого боюсь. И я понимаю, что это возможно. А может, они просто станут чуть меньше доверять, не волновать по пустякам. И одно за другим. Меня начнёт это пугать, до истерик с самой собой — и вот я уже выясняю отношения. Жду звонков. Ох… не хочу.

— Но я…

— Мне кажется, будто я с призраком говорю. Тебя! Уже! Нет! — Я говорю шёпотом, но это воет по комнате могильными стонами. Ты мёртвый напротив меня, бледный и невидимый, уходящий сквозь пальцы.

— Неправда. Я тебя люблю.

— Сейчас любишь. Ты ушёл. А я прогнала.

— Зачем прогнала?

— Дала шанс… Ты когда-то обещал меня не оставлять. Никогда. Так вот я вернула это обещание тебе, и ты не отказал.

— Так, может, сам ангел-хранитель нашей странной пары вселился в долбанутую Ильину?

— А может, и нет… Я должна это переварить.

Лет в двадцать пять — двадцать шесть я заметила странную вещь. Девятнадцатилетние мальчишки стали казаться «очень даже ничего». При том что до этого я смотрела на неравные браки с перекосом в сторону возраста женщин дегенеративным бредом. Даже мальчик младше на полгода казался страшной катастрофой, а уж на год… два. В двадцать пять открылись глаза. Очаровательными стали их молодые лица, тела и легкомысленный глупый юмор.

Марк в моей постели этой ночью — мальчишка. Он лежит привычно, обняв мои бёдра, положив голову на мой живот, как сотни раз в молодости. И впервые — за последние лет пять. Мы перестали вот так спать, когда я решила, что хуже высыпаюсь. В какой-то период жизни от усталости стала нервная и озлобленная и решительно запретила меня по ночам обнимать, а после Марк и сам не захотел.

Сейчас мы снова, как раньше, вот так переплетены, как корни древнего дерева, и я наслаждаюсь и не верю, что была такой дурой. Я снова не сплю — не получается, а он снова вырубился раньше меня. Я смотрю на его лицо и перебираю волосы, глажу плечи. Он снова тот, прежний. Мальчишка в теле мужчины, который вдруг стал иначе на меня смотреть. У него появилось трое детей за один вечер существенно сократившейся жизни. Я превратилась из девчонки в мать. Катастрофа! Всё вверх тормашками! А он посмотрел на меня так, что щемящая тоска вывернула душу.

Я не плачу больше от обиды, как в детстве, как в восемнадцать. Я плачу от тоски.

И когда он сцеловывает дурацкие слёзы, когда боготворит давно знакомое тело, когда шепчет слова, неслыханные, прекрасные, всё в груди беснуется, и я снова его бужу, потому что голова от этого пьяная, и не хочется терять ни секунды.

Просыпайся, просыпайся и люби меня ещё, чтобы я запомнила. Выжгла в памяти, в груди, на коже.

Он обнимает, кусает, терзает и ломает. Опять. И я отчаянно цепляюсь снова и снова.

— Люблю тебя…

Он, наверное, не слышит. Ну пусть. Потом скажу снова.

Мы сидим в кухне, и я понимаю, что с того дня, как был куплен этот стол, за ним никто, кроме детей, и не ел. Я обожаю есть, сидя на барной стойке, Марк в кабинете перед компьютером. Гостей собираем в беседке, а зимой достаём старую добрую «книжку» и ставим в гостиной.

Сейчас мы за кухонным, друг напротив друга, и Марк листает фотоальбом.

— Я думал, уже никто не печатает фото, — улыбается Марк и гладит снимок с Соней. Ей там пять, и она пухленькая, как человечек-Мишлен.

— Да я бы и не печатала, но моя подруга Саша обожает это. Она сама сделала все альбомы.

— Эти люди — мои дети, — шёпот Марка такой проникновенный, что я борюсь с очередными слезами.

Никогда столько не плакала от умиления, но сейчас весь его вид, его застывшая фигура, его пальцы, сжимающие страницы альбома — это трогательнее всего, что я видела.

— Соня, Максим и Егор… Я очень их люблю?

— Ты очень любишь Соню.

— А парни?

— Они… мне порой кажется, что… может, мне просто кажется, но не так, как её. Она девочка, принцесса. И за её воспитание как-то по умолчанию отвечала я. Твоя задача была баловать и любить. А с парнями — наоборот. Ты их воспитываешь, а я балую. Может, от того кажется, что ими ты чаще недоволен.

— Наверное. Звучит, будто я не очень справедлив?

— Не знаю. Не думаю. Может, тут я виновата, — я отвожу взгляд и вспоминаю наши скандалы на тему детей.

Мне стыдно, но как всё это пересказать? Как объяснить, что у нас совершенно разные взгляды на то, что правильно, а что нет? Как вспомнить всё гадкое, что мы друг другу наговорили на тему Макса? Или Егора? Как много раз мы перетирали тот факт, что Соня растёт зависимой от мужского мнения и сидит на игле одобрения отцом всего: от платья до причёски?

Как объяснить, что парни прячутся за меня и воспринимают папу как воспитателя, от которого всегда можно укрыться. Да и то, пацаны — громко сказано. Скорее, Макс. Егор вообще неуправляемый. К моменту, когда он родился, мы уже не обнимались по ночам и спали на разных краях кровати.

— Как-то неправильно, что мы условно поделили детей. Какое-то средневековье, нет?

— Да.

— Зачем ты на это согласилась?

— Не знаю…

Знаю. Потому что мне не хватало Марка. Потому что я была почти всегда расстроена. Потому что Соня забрала когда-то у меня львиную долю его внимания, и я превратилась в первую очередь в мать. Потому что наш мир стал крутиться вокруг нашей тёмненькой хорошенькой девочки, и, не желая вырастить эгоистку, я предложила завести второго ребёнка. Появился Максим — и я влюбилась. И у каждого из нас оказалось по игрушке. Когда в доме оказался третий ребёнок — я влюбилась во второй раз, но отца в его жизни стало совсем мало, потому что у меня теперь было два мальчика, и я укрывала их защитным коконом и не пускала туда никого.

— Мы кошмарные люди, — смеётся Марк. — Мы же это исправим?

— Посмотрим, как ты запоёшь, когда всё вспомнишь…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Будешь мне всё рассказывать? С самого начала?

— Я… в общем, я всё записывала… Ну, с того момента, как ты… Подсмотрела идею у этой милой парочки из другой машины. Егор и Лида, она там перепугалась, глядя на тебя, и решила для Егора историю написать. Ей тетрадки хватило, а мне, похоже, трёх томов не хватит, но…

— Почитаешь мне? Сама. Я послушаю. Хочу послушать. Мне нравится твой голос.

Я вою от того, какой нежный голос у Марка, какой тихий и интимный. Мы всего минут двадцать назад вылезли из постели, я ещё не обсохла после душа, ещё помню в деталях как это было и слишком перевозбуждена. Любые изменения его голоса — вызывают мурашки, а я успокаиваю себя тем, что просто влюбилась в мужа. Ничего странного. Пройдёт.

— Мы никогда не были дома одни, — вдруг говорю.

Марк в одних трусах, я раздета полностью. Иду за тетрадью — она лежит в ящике с вилками и ложками, и понимаю, что это кайф — ходить по дому голой.