Колхозное строительство 4 (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 1

Тараканы из публичного дома вышли на митинг с лозунгами: «Хватит зрелищ! Дайте хлеба!»

— Она так мило подмигивает!

— Это тараканы в её голове чинят жалюзи.

Таракана звали Лавр. Он уже несколько лет обитал в этой квартире. Предыдущие хозяева были щедры. Разбрасывали крошки, оставляли еду на столе. Разливали воду специальную с добавками необходимых для его организма аминокислот. Где-то в глубине сознания Лавр помнил, что это называлось: «борщ». Откуда? Не знал. Слишком мал мозг. А это знание откуда? И имя. Не так звучало — длиннее. Иногда в этом маленьком мозгу всплывали образы. Человек в военной форме с трубкой. Этот же человек стоит в пальто на высоком месте, мимо идут тысячи людей. И едут машины. Что такое машина? Нет ответа. Ещё всплывали лица других людей. Где Лавр их видел? А бывало, всплывёт слово. «Бомба». Что это? Огромная мощь! И что? Зачем? Как это может увеличить размер упавшего за стол кусочка колбасы?

Лавр помнил переезд. Двигали мебель. Убрали, так хорошо стоявший стол на кухне. За ним всегда были остатки еды людей. И люди не могли его там достать. Руки коротки. Пытались. Медленные и тупые. Теперь такого стола с защитой нет. Новые хозяева тоже стол поставили, но без стенок. Четыре ножки. Не спрячешься. Зато две стены закрыли шкафами. Откуда это слово? У человека с трубкой тоже были шкафы. Другие. Вспомнить бы.

А недавно появился этот. Он тоже был другим. Как Лавр. Умным. Но не боец. Нытик. Пытался свести знакомство. Зачем? Беседы вести? Что такое беседа? Нет. Не вспомнить. Слишком мал мозг. Что такое мозг? Новый таракан совсем не умел прятаться. Ясно ведь, что если загорится свет, то нужно со всех ног бежать к щели между стеной и шкафом. А этот идиот замирал и начинал хаотично носиться по кухне. Хаотично? Откуда это слово? Вспомнить бы.

Это не могло продолжаться вечно. Никакой любви к новенькому Лавр не испытывал. В борьбе за самок не конкурент. Слабак. В борьбе за еду. Тоже не конкурент. Тупой и неосторожный. Жадный. Жадность и погубила.

Недавно у людей появился враг. Настоящий. Не людям враг. Им — тараканам. Кот. Вот ещё одно слово. Откуда? Кот мог видеть в темноте. И ему нравилось убивать тараканов. Прямо с первого дня своего появления и начал истреблять потомство Лавра. Даже его самого чуть однажды не поймал. Лавра даже мерзким дыханием обдало. Он что, этот кот, не чистит зубы? Зубы? Опять слово.

Новенькому несколько раз повезло. Кот был молодой и отвлекался на других тараканов. Только вечно везти не может. Догнал, прижал лапой. Отпустил, играясь, а потом снова прижал. Всё, конец новенькому. Как его — Александр. Ох, какое длинное имя. Пока его вспомнишь, уже коту достанешься.

Хрусть. Это кот раскусил Александра и начал жевать. Мерзкий звук. И кот мерзкий. Рыжий и пушистый. Вся квартира в шерсти. Как бы самый маленький человек аллергию не заработал. Ещё слово. Что означает? Плохое? Откуда берутся эти слова.

Кот новенького сгрыз. Так им писателям и надо. Писатель? Как уже достали эти непонятные слова.

Суицид — высшая форма самокритики.

— Ваше полное имя, фамилия, отчество? — опер на зоне был молоденький. Пухлые щёчки. Нос картошкой. И ни одной морщины на лбу. Не думает. Не морщит лоб. Не мешают ему спать проблемы.

— Александр Исаевич Солженицын.

— Вот тут написано: «Отец — Исаакий Семёнович Солженицын». Под еврея косите. Думаете в Израиль свалить. Ну, теперь не скоро. Что там в приговоре? Семь лет. Мало. Доброе у нас государство. За изнасилование школьницы семь лет. Была бы моя воля, я бы тебя, Исаич, шлёпнул не раздумывая. Мразь. Ну, ничего. На зоне таких любят. Ещё проживи эти семь годков. Сколько тебя лет.

— Сорок девять.

— О, твою ж! Отец белый офицер. Ясно в кого сынок.

— Он просто офицер, не белый. Воевал на Первой Мировой.

— Ты, поговори, сучок. Белый, царский. В чём разница? Шлёпнули ведь в восемнадцатом.

— Он погиб во время охоты. Несчастный случай, — в потухшем взгляде заключённого на миг вспыхнула искорка.

— Ты, что мразь, насильник хренов, педофил вонючий, меня сейчас за царизм агитировать будешь. Давай-ка мы твоё пребывание у нас с десяти суток карцера начнём. Вязивской! Отправь в карцер. В угловую. Там попрохладней. Пусть охолонёт чуток. Разговорчивый больно. Писатель.

— Стоять. Лицом к стене. Руки за спину, — тот самый Вязивской зазвенел ключами.

Какое неприятное лицо у человека. Гордится своей должностью попкаря? Так и представил себе Солженицын, сидит этот, и, высунув язык, вечером журнал заполняет. Отчёт пишет. Всё спокойно во вверенном блоке. Попишет и представит себя хозяином гарема. Юнец прыщавый.

Лязгнул засов. Дверь открылась.

— Проходим. Подъём в шесть.

Дверь закрылась и снова лязг засова. Он привык уже. Десятки допросов в тюрьме. Десятки «походов» в санчасть. Его не били. Палачи не били. Немного в первые дни сами заключённые. Ещё бы такая статья. Он кричал, что он не виновен. Что это всё происки сталинских палачей. За Сталина побили отдельно. Нравится уркам кровавый тиран. Что-то кололи в вену. Сажали в одиночку, и привязывали к шконке, и включали прибор непонятный. И начинала раскалываться голова, и хотелось убежать, и зарыться в землю. Чтобы не слышать. Чтобы не чувствовать. Он терял сознание. Приходил палач в белом халате и снова делал укол. Потом допросы. И всегда включена телекамера. И крутится катушка на магнитофоне. Солженицын сломался на второй неделе. Подписал ложь про изнасилование. Думал, всё, отстанут. Дудки. Только усилили пытки, только больше уколов. Майор красноносый сказал: «Будет суд, если на суде он всё подтвердит, то вот тогда всё и закончится». Подтвердил. Почти не помнил суд. Как в тумане. Розовом тумане. Почти каждый день носом стала идти кровь.

И, правда, после суда истязания закончились. Загрузили в воронок и привезли не в Бутырку, а куда-то далеко. Часов десять машина ехала. Лагерь. Цифры на двери. Не поймёшь где. Снег уже лежит. На север, наверное, везли. Хотя, может и в Москве уже снег.

В карцере, как и «предупреждал» опер пухлощёкий, прохладно. Явно отрицательная температура. Вон, в параше лёд. Александр Исаевич с тоской глянул на дверь. Не будет отсюда выхода. Сдохнет. Не в карцере замёрзнет, так заключённые забьют. Опустят ещё. Сволочи.

Все заготовки к роману «Архипелаг Гулаг» изъяли. И дома, и в деревне. Остались отдельные главы на руках у помощников добровольных. Ну, оставались. Под пытками всех вспомнил и сдал. И они сейчас без сомнения арестованы. И чёрт бы с ними. Сами вызвались помогать. И не увидит их больше никогда. И никого не увидит.

Странно, шнурки из ботинок не вынули. Не боятся, что повесится писатель. Кишка тонка! Тонка? Солженицын вынул шнурок, потом второй, связал их, сделал петлю и закрепил конец за решётку окна, забранного шторками железными.

Навалилась паника. Хрен вам, он сможет. Сунул голову, спрыгнул со шконки. Боль дикая. И желание вздохнуть, и тоннель.

Правда ведь, есть бог и вот путь к нему.

Очнулся. Сняли скоты. Подсматривали. Ощущения странные. Ничего не болит. Только мысли путаются и такое чувство, что маленьким стал. Подёргал ногами, пошевелил усам. Что это. Ещё сильнее мысли путаются. Зеркало? Где найти зеркало? Вот в углу. Да уже и не надо. Рассмотрел себя. Этого не может быть. Шесть ног. Длиннющие усики. Таракан. Он — таракан.

Странная закономерность. Учительница литературы всегда вызывала отца Серёжи в школу не после плохих оценок, а перед хорошими.

Учительница геометрии никогда не попадёт в рай, потому что она чертила.

— Петя, скажи мне, на кой ляд? Писал бы песни, книжки. И так дома не бываешь, а теперь вообще пропадёшь. Смотрела вчера, как ты очередную дырочку в ремне ковыряешь и слёзы на глаза наворачиваются. Не похудел, а истощал. А дальше что? — жена Лия поставила перед Тишковым тарелку красивую, краснотурьинскую, с видом маяка и пенного растревоженного моря. В тарелке был её обычный жиденький суп.