Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner" - Страница 21

— Что бы ты ни сказала, это ничего не изменит.

— Стах… Я твоя мама, я желаю тебе только самого лучшего, ты натворишь ошибок, будешь жалеть…

— Пускай.

— Стах…

— Я делаю уроки.

Она оскорбленно замолкает, вся вытягивается в струну, барабанит пальцами по столу. Помолчав, продолжает настаивать:

— С тех пор, как ты подружился с этим мальчиком, ты от меня столько скрываешь, начал много пропадать якобы на факультативах, пропускать тренировки, перечить… А я теперь не знаю, Стах, были ли твои факультативы, действительно ли ты ходишь на тренировки или гуляешь… Я вообще тебя не знаю — вот, какое у меня ощущение в последнее время.

С прозрением ее.

— Больше никаких факультативов. К олимпиадам готовиться можно и дома… А насчет тренировок… твой отец был прав.

— Что дальше? Приставишь ко мне учителей на переменах?

— Если ты меня вынудишь…

— Ты слышишь себя?

— А ты меня? Ты меня слышишь?

Стах стискивает ручку. До побелевших пальцев. У него странное ощущение в горле. То ли приступ истерики, то ли… она затянула на шее удавку. Он пытается глотнуть кислорода — и ничего не выходит.

Мать говорит, а у него в ушах нарастает шум и пульсация. Поезд проносится мимо, а он остается. Он все время остается…

Он открывает рот, чтобы сказать ей: «Мне нечем дышать», — и не может произнести ни звука. Ловит кислород губами — и не может впустить его в легкие.

Такое с ним уже случалось. Когда-то очень давно…

— Стах, что с тобой?..

«Мне нечем дышать».

— Стах…

Его прошибает жаром и холодом — одновременно. Он отъезжает на стуле назад. Она тянет к нему руку, а он вскакивает с места, пятится.

— Стах…

Он смотрит на нее с немым вопросом, с ужасом перед ней, что она способна — на такое, хотя не понимает до конца — на какое. Он смотрит до тех пор, пока она не расплывается, пока комната не начинает кружить, пока свет не становится настолько ярким, что вынуждает зажмуриться — и погрузить мир в темноту.

— Стах, да что же ты…

«Остановись, мне нечем…»

Он теряет под ногами опору, не находит — ни одного предмета поблизости в пустой серой комнате, чтобы удержать равновесие, и валится на пол. И только свалившись, он наконец собирает себя — разлетающегося на части, подтягивает колени, обхватывает руками, прячет лицо и пытается восстановить работу легких.

II

Мать перепуганная. Носится вокруг, гладит по голове и плечам. Предлагает воды. Убегает за водой. Возвращается. Спрашивает, хочет ли Стах поговорить с бабушкой или дедушкой. А он больше не хочет. Не об этом. Не обо всем, что происходит.

Он прочищает горло и просит:

— Уходи.

— Стах…

— Уходи.

— Стах, я прошу тебя…

«Да проваливай же ты! Убирайся! Уходи!»

Он стискивает зубы и молчит.

Она поднимается. Замирает растерянно. Смотрит на него. Ставит стакан с водой на стол. Произносит тихо:

— Ты сначала наделаешь, доведешь ситуацию до пика, а затем у тебя такое случается…

Стах цедит — то ли стон, то ли скрип — и начинает хохотать. Мать что-то причитает и, перекрестившись, выходит.

Хохот рискует обратиться в вой. В этом доме нельзя истерить, нельзя рыдать, нельзя отклоняться от нормы, нельзя ходить хмурым, нельзя, нельзя, нельзя. Он прикусывает запястье — просто потому, что оно близко к лицу, просто потому, что он хочет — затолкать звук обратно, замуровать чувство, привести себя в порядок болью. Но боли нет. И он скулит, пока не чувствует вкус крови.

А когда чувствует — все резко кончается. Встает на паузу. Он отдергивает руку. Смотрит на следы от зубов широко раскрытыми глазами. Должна запуститься в голове кассета, чтобы рассказать ему в миллионный раз: порченая лисица в стаде змей, наряженных овцами. Но все, о чем он думает, все, о чем он может думать: «Тим…»

III

Запястье немного опухло и много — налилось красками. Стах ни за что не опустит рукава. Скрывает приступ напульсником. Поднимает всякий раз, как думает мыть руки. Рад, что в столовой теперь редко ест, а в туалете на него не особо кто пялится.

Он хочет спросить у Тима, как его запястье. И не знает, стоит ли показывать свое. Наверное, не стоит… Но Стах покажет, если Тим поинтересуется. Только вот Тима нет… опять. Дубль тысяча второй.

IV

Стах ждет его в библиотеке уже четвертую перемену — и не дожидается. Выходит какой-то потерянный. Софья, отследив его понурую голову, веселится:

— Не пришла твоя физика?

— Вам-то какое дело?

Она притворяется строгой:

— А ты мне ауру здесь портишь своей негативной энергией.

— Антинаучный бред.

— У меня книги отсыреют, если ты будешь каждый день забиваться в угол и плакать.

— А я-то думаю, чем занимаюсь…

— Вот и я. Смотрю на тебя и переживаю!..

Он цокает и собирается выйти.

— Рыжий?

Сейчас она опять про шоколадки звезданет.

— Не хочешь чаю?

Он застывает в ожидании подвоха, вполоборота. Взъерошенный и с рассеченной скулой после «помощи» брату. Хмурится. Софья радушно ему улыбается. Он сразу как-то сникает.

— Это с чего?..

Софья пожимает плечами и словно бы теряет интерес, мол, ну и ладно, если не хочешь. И улыбка пропадает. Он сбит с толку и не понимает:

— В чем подвох?

— Какой недоверчивый…

Стах стоит. Софья читает, сидя далеко за кафедрой выдачи, в кресле. Она покачивает ногой, наполовину сняв красную лакированную туфлю, и наматывает кудряшку на палец. Вдруг захлопывает книгу.

— Ну что ты застыл?! Да или нет?

Она требует так внезапно, что сбивает с него спесь.

— Если без сахара…

— Без сахара.

— А книгами кидаться не будете?..

— А вот этого не обещаю.

Стах медлит еще полсекунды — и делает шаг. Софья пружинит с кресла, уводит его в свой закуток.

За стеллажами их не видно случайным и неслучайным посетителям. Стах, помявшись немного, осмотревшись, садится у стола на старый офисный стул. У Софьи такой же. И в ящиках стола чашки. Она достает. Говорит:

— Только у меня нет кипятка…

Стах веселеет:

— Главное — позвать…

— Надо за ним идти…

Тут становится понятно, что Софья идти, в общем-то, не хочет… Стах усмехается. Встает с места:

— Ну я пошел…

— За кипятком?

— Ага. За ним. На урок.

— А у тебя нет? — интересуется она с надеждой.

Да откуда?..

— И что? Я вас на чай не звал.

— Ты чаю мне зажал?.. Садись обратно, наливай.

Стах цокает. Решает, что лжец из него никудышный. Или сыщик из Софьи приличный. Он не знает, что его пугает больше. Вздохнув, лезет в рюкзак, достает термос. Ставит на стол. Предупреждает:

— Зеленый.

— Без сахара?

— Без.

Софья находит в ящике сахар, кидает сразу пять кубиков в маленькую чашку. Стах, пытаясь держать лицо, заливает эту сладкую дрянь своим чаем. Себе — в крышку: он не гордый. Или гордый, раз из чужой посуды не пьет.

Он обреченно падает обратно на стул.

— Будешь вафли?

— Обойдусь.

Они сидят в тишине. В такой тишине, когда Стах осознает: он не знает, что здесь делает.

Софья качает туфлей, хрустит вафлей. Потом, заскучав, разглядывает книги на столе, разглядывает подолгу и кладет их в разные стопки. Между книг она находит всякие бумажки. Их тоже разглядывает. Потом решает: жить им или нет. Если нет — сминает и выбрасывает в урну, если жить — складывает в еще одну стопку. И непонятно: то ли она самодостаточная и развлекает себя сама, то ли компания у нее так себе.

Стах сидит с обычным чувством, что выбивается из общества. Может, чтобы извиниться за свою неуместность, он извлекает на свет пирожное, предназначенное Тиму. Двигает Софье, но на нее не смотрит. Она прекращает свое занятие, принимает. И без вступлений, без благодарностей, сразу из пакета достает и пробует. С видом знатока кивает, отодвигает, присматривается, как к бриллианту, решает:

— Слушай, а оно ничего. Домашнее?

— Да… мать приготовила.