Набор преисподней (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner" - Страница 36

— Я — уже, — усмехается.

У Тима по потолку пошла трещина. Прямо над кроватью. Стах изучает ее взглядом. И слушает чужое дыхание. Кроме него — ничего.

— Ты бы хотел куда-нибудь? В другую страну?

— Нет… кажется, нет. Там все чужое…

— Как по мне, и здесь — такое же чужое, просто более понятное.

— Может… Я не люблю перемены.

— А стихийное любишь?

— Да… когда само по себе.

— Инертный ты, Обломов.

— Зато ты слишком деятельный, Штольц.

Стах усмехается. Расслабленно прикрывает глаза.

— Надо как-то ко мне пробраться. За деньгами. Я тебя в Питер увезу. Надолго.

— Арис…

— Нет, серьезно, Тиша, поехали в Питер.

— Мне дома хорошо…

— Ты дома один.

— Я сам так решил.

— Ты дурак, а он не остался.

— Он был бы дурак, если бы остался. Ты не понимаешь…

— Объясни мне.

Тим тяжело вздыхает. Зависает на полминуты. Говорит:

— Он ни с кем почти не был после мамы… Это первый раз, когда серьезно. Они уже два года вместе.

— И это повод тебя бросать в Новый год?

— Никто меня не бросал.

— Почему вы не хотите отмечать вместе?

— Это я не хочу. У нее дочка. Тринадцати лет. Она папу-то терпеть не может, а меня — и подавно…

— И почему ты жертва?

— Потому что я могу это сделать. Это мое решение.

— Как по-христиански. По моему опыту, позиция жертвы еще никого до добра не довела. Это надо было понять, когда Иисуса распяли, но нет же: все лезут на крест.

— Ты неправильные какие-то выводы делаешь… — говорит ему Тим.

— Я думаю: жертва обесценивает личность.

— А я думаю, что возвышает.

— Могила никого не возвышает. Цель не оправдывает смерть. Да и мертвецам уже все равно: они мертвы.

— Иногда умереть означает больше, чем выжить.

— Тиша, это провальная политика: ты жертвуешь и надеешься, что мир благодаря этому изменится, что люди что-то осознают, что они сделают твои эти «правильные выводы». Но люди не меняются и помнят о твоей жертве только тогда, когда им помнить о ней удобно. Не нужно надеяться на других. Нужно надеяться на себя.

Тим поворачивается к нему, улыбается расстроенно и ласково:

— Я вдруг понял, что ты веришь в людей меньше, чем я…

Он поднимает руку и касается пальцами плеча Стаха. Перестает шевелиться. Весь боевой настрой сливается в бешеный пульс. Стах краснеет, но усмехается и держится бодрячком.

IV

Они стоят на кухне и оба пялятся в холодильник. Стах к пятнадцати годам осознал, что не понимает — а чего делать с продуктами без инструкции?.. Тим спрашивает:

— Что ты хочешь?

— Не знаю. Что на Новый год готовят? Салаты?

— Кажется… Это не банально?

— Ты же не любишь перемены.

Тим пожимает плечами. Думает вслух:

— Зависит от перемен… А какие салаты?

— Оливье? Винегрет?

Тим слабо морщится.

— Только не винегрет. И свеклы у нас нет.

— А винегрет чем не угодил тебе?

Тим замыкается и пару секунд хранит страшный секрет. Потом говорит Стаху шепотом:

— Я не ем ничего красного. Это очень стыдно?..

— …Это очень странно, — теряется Стах — больше от того, что Тим вообще сказал. — Красных всех оттенков? Или только темных? Или только особенных красных оттенков?

Тим выразительно на него смотрит. Стах серьезнеет. Неврозом меньше, неврозом больше…

— Не ешь так не ешь…

V

Стах доделывает скворечник, пока варятся овощи. Выпиливает вход. Сыплет на разложенные под это дело газеты древесной пылью. Тим, наполовину в пыли, наполовину в газетах, валяется на полу. У него какие-то свои чудны́е дела с конфетой. Между ними взаимное недовольство: один косится, а другая чернеет в ответ от укусов.

Потом Тим, заскучав, пристает с этой конфетой к Стаху. Тот активно сопротивляется. В конце концов, Тим измазывает его шоколадом.

— Тимофей, блин…

— Извини…

Тим, подавляя смех, вытирает ему щеку костяшками пальцев. Стах косится на него подозрительно. Касание становится мягче и медленней. Улыбка убавляется следом. Стах напрягается. Спрашивает:

— Все?

Тим слабо кивает. Стах отворачивается, и он роняет руку. Полежав немного уже без веселья, Тим поднимается и уходит в кухню.

VI

Тима нет долго. Стах успевает закончить и поставить стенку со входом обратно в каркас. Несет показывать Тиму. Тот чистит овощи, пачкая белые пальцы, и только кивает. Стах не понимает:

— Это не то, что ты хотел?

Он настолько попадает в точку, что Тим сначала, не задумываясь, отвечает ему:

— Да, — и в тот момент, как отвечает, осознает. Смотрит испуганно, исправляется: — Нет… Я не…

Стах не знает, как на него реагировать, и собирается обратно. Тим бросает ему вслед:

— Арис, я не о скворечнике… Он хороший…

— О чем?

Стах оборачивается и смотрит на него в ожидании. Тим мнется, пялится на картошку и продолжает колупать ее пальцами. Потом он вдруг — поразительно — находит, на что обидеться, поджимает губы и сваливает к раковине.

Стах возвращается. Ставит на стол скворечник. Интересуется:

— Как это понимать?

— Не надо это понимать.

— Ты прикалываешься, что ли?..

Тим ничего не отвечает. Стах честно ждет минуту — и честно не дожидается. Прячет раздражение, спрашивает:

— Тебе помочь?

— Нет.

Еще лучше. Стах забирает дурацкий скворечник и уходит в комнату.

Еще час они тупо обижаются друг на друга, каждый занятый своим делом.

VII

Потом Стах заканчивает свое. Ставит на стол возле Ила. Жалеет о нем, заклеенном пластырями, трогает пальцами. Замечает: торчит уголок записки в закрытой тетради. Открывает, чтобы не потерять место, откуда вытаскивает записку. Там, внутри тетради, все исписано Тимовым жутким почерком и схематично нарисованы птицы.

Стах увлекается, трогает страницы, выпуклые от арабской вязи с двух сторон. Он читает: там рассказ об эндемике попугае какапо, он отправился в горы звать любовь. Стах усмехается и уже выдумывает шутку, как вдруг осознает: он прочитал-то без разрешения.

Стах вспоминает о записке, исписанной в два почерка. Когда разворачивает, понимает, что листка два: на одном из них куча надписей «Арис» — с фамилией и без. С имитацией каллиграфического почерка Стаха. И еще какие-то странные надписи — те же «Арис», вполовину рисованные, аккуратные, не то что обычно, с широкими и тонкими линиями букв. Стаху это странно и как-то… не по себе. Пока у него срывается все, что может сорваться вниз, он понимает, что сделал что-то не то, и убирает, как было.

Наверное, он совсем кретин, потому что, когда он возвращается к Тиму в кухню, он смотрит на него, обиженного, долго и задумчиво, а потом рискует спросить:

— Тиш, а что у тебя за тетрадь на столе лежит?

Тим замирает и уставляется на него с претензией.

— Ты читал?

— Не особенно. Я сначала подумал, что по какому-то предмету, потом понял, что нет.

— Зачем ты вообще ее трогал?..

— Скворечник на стол поставил, смотрю: тетрадь. Там что-то личное?

— Нет, там… — Тим смягчается, когда понимает, что он не сильно влезал. — Там просто рассказы.

— Рассказы?

— Ну… там… — он тушуется, поднимает взгляд, отслеживает реакцию. — Ты спрашивал о моем хобби… Орнитология. Там о птицах.