Изобличитель. Кровь, золото, собака - Бушков Александр Александрович - Страница 21

– Ни боже мой! – заверил Митрофан Лукич. – Все прекрасно понимаю, не два года по третьему. Честное купеческое вам даю: если что не сладится, ни одна живая душа словечка не пискнет! Идемте, значит?

– Идемте, – вздохнул Ахиллес.

– Минуточку погодите только! Я схожу себе авантажный вид придам самым срочным образом. Они меня знают, и я их, каналий, знаю как облупленных, да все равно, при авантаже как-то сподручнее…

– Да, конечно, – сказал Ахиллес. – Я тоже возьму кое-что…

Он быстрым шагом прошел к себе во флигель и достал из старенького комода большую лупу, купленную в последнем классе гимназии, когда мечта стать сыщиком еще не была безжалостно сокрушена родителями и дядей. Отличной германской работы фирмы «Карл Цейсс», чуть ли не с чайное блюдце величиной, двояковыпуклая, с отливавшим синевой стеклом, в бронзовой оправе с узором и вовсе уж роскошной бронзовой ручкой. Возможно, и это было чистейшей воды мальчишество, но когда это Шерлок Холмс обходился без лупы?

Митрофан Лукич уже нетерпеливо топтался у крыльца. Что ж, авантажу он себе, безусловно, придал: парадный черный сюртук, по животу толстенная часовая цепь из натурального, не дутого золота, все три награды при нем: медаль в память коронации ныне здравствующего императора, серебряная, на Андреевской ленте, медаль Красного Креста в память японской кампании (за щедрые денежные пожертвования на одоление супостата) и, наконец, большая золотая шейная «За усердие» на Станиславской ленте. Что ж, авантажно. Ахиллес ощутил даже легкую зависть – у него самого на рубахе имелся лишь знак Чугуевского военного училища, который мог быть принят за награду лишь людьми несведущими.

Они вышли из ворот. К дому Сабашникова как раз подъехала пролетка, из которой ловко спрыгнул высокий молодой человек, одетый с некоторым вкусом. На правой руке у него белела повязка, охватывавшая ладонь, котелок чуточку ухарски сдвинут набекрень.

– Ага, явился наконец, – сказал Пожаров. – А то Ульяна Игнатьевна там с бабами да с полицией… Паша Сидельников, главноуправляющий у Фрола. Голова-а…

– Подворовывает, а? – с улыбочкой поинтересовался Ахиллес.

– Уж наверняка, – серьезно ответил Митрофан Лукич. – Куда ж без этого на такой должности? Но за руку не пойман, так что, следует быть, меру знает. Но голова-а… Ценит его Фролушка… Ценил, – поправился он и помрачнел.

Зеваки с должным почтением расступились, давая им дорогу. Проживший на этой улице больше года Ахиллес прекрасно знал городового у ворот – Панкрат Кашин, всего-то годами пятью старше Ахиллеса, в японской кампании выслужившийся в унтера (о чем свидетельствовали лычки на полицейских погонах), а на груди у него красовалась медаль «В память русско-японской войны» и солдатский Георгий четвертой степени. Как пару минут назад, Ахиллес ощутил легкую зависть – Панкрат-то из-за разницы лет как раз успел…

Как полагается, Кашин отдал ему честь, но тут же сделал робкую попытку заступить дорогу, начав было:

– Ваше благородие, не положено, потому как…

Не вдаваясь в дискуссии, Митрофан Лукич ожег его взглядом, какой и у фельдфебеля Рымши не всегда получался в отношении проштрафившегося солдата, так что Кашин смиренно отступил, и они прошли в калитку. Дом Сабашникова чем-то напоминал пожаровский, хоть и был построен чуточку иначе – те же потемневшие бревна чуть ли не в два обхвата на каменном фундаменте, мезонин под высокой двускатной крышей, флигель, дворницкая…

Их встретил заливистый лай – лаз в большущую конуру был надежно задвинут толстой доской, но сверху осталась небольшая щель, и в нее безуспешно пыталась просунуться оскаленная, пенная собачья морда. Пес надрывался, грыз и без того изгрызенный край доски.

– Хорош, зверюга, – покосился в ту сторону Пожаров. – Это он на вас так, чует свежего человека. Ко мне-то он попривык, и к Паше тоже, а вот попадись ему кто незнакомый – косточек не соберешь… Здравствуй, Паша.

Спустившийся с крыльца Сидельников сказал:

– Утро доброе… – Осекся, махнул рукой. – Какое уж там доброе, Митрофан Лукич, когда такое… Извините уж, руки не подаю – ошпарился вчера по нечаянности, когда самовар гасил, не ладонь, а сплошной волдырь…

И с вполне понятным удивлением уставился на Ахиллеса. Тот неловко поклонился.

– Это, Паша, Ахиллес Петрович, – сказал Пожаров и зашептал управляющему что-то на ухо, отчего тот посерьезнел и глянул на Ахиллеса, полное впечатление, уважительно. – Доктор не уехал еще?

– Нет, еще бумаги пишет с приставом и околоточным.

– Ульяна Игнатьевна как?

– А что ж вы хотите… В задних комнатах. Марфа говорит, с утра водой отливали. Сейчас вроде притихла… В дом пойдемте?

– Подождите, Павел… – сказал Ахиллес и посмотрел выжидательно.

– Силантьевич.

– Павел Силантьевич, кто сейчас обитает в доме?

(Ему пришло в голову, что Шерлок Холмс в первую очередь задал бы именно этот вопрос.)

– Ульяна Игнатьевна, понятно, – охотно ответил молодой человек. – Марфа, кухарка. Дуня, служанка… Дворника Фому считать прикажете? Он не в доме обитает, понятно, а у себя в дворницкой, но тоже постоянный житель…

– Считаем и Фому, – сказал Ахиллес. – Что же, пойдемте в дом?

Управляющий предупредительно пошел впереди. Они оказались в большой комнате, явно игравшей роль гостиной, она же и обеденный зал – старый массивный стол, за которым могло разместиться не менее дюжины человек… ага, стульев, столь же массивных и старых, как раз дюжина. Керосиновой лампы под потолком нет, но по всем стенам – большие кенкеты[25] (и электричество сюда пока что не добралось).

За столом сидели двое – частный пристав, румяный здоровяк лет тридцати, судя по темляку на сабле, пришедший в полицию из армии с офицерским чином (вот она, мечта Тимошина… а впрочем, провинция его не прельщает с точки зрения службы в частных приставах) и лысоватый человек лет пятидесяти в темном костюме, с чеховской бородкой, при пенсне на черном шнурке. Пристав что-то неторопливо писал, а доктор (даже с расстояния в три аршина чувствовался слабый запах аптечных снадобий) наблюдал за ним скучающе, явно считая задачу выполненной. Третий, околоточный надзиратель, стоя лицом к окну, заложив руки за спину, смотрел на двор так, словно там происходило что-то крайне интересное. Похоже, ему тоже нечего было больше здесь делать, и он откровенно скучал.

Пристав удивленно поднял глаза на вошедших – и Митрофан Лукич, явно не намеренный допускать ни малейшего промедления, шагнул вперед, сказал со спокойной властностью человека, знающего цену и себе и окружающим:

– Виктор Олегович, дело у меня к вам – ну просто неотложное. Не выйти ли нам на минутку в соседнюю комнату? Просто безотлагательное дело…

– Ну что ж, извольте… – Пристав встал, такое впечатление, послушно. – Коли безотлагательное…

Подал голос доктор:

– Я так полагаю, господин пристав, я вам более не нужен? По-моему, в дальнейшем моем пребывании здесь нет нужды…

Ахиллес вежливо сказал:

– Я бы убедительно попросил вас, доктор, все же задержаться на некоторое время. Сдается мне, есть еще нужда в вашем пребывании…

Доктор воинственно выставил бороденку:

– А по какому праву вы, милостивый государь, здесь распоряжаетесь? Насколько я разбираюсь в ваших… нарядах, вы не принадлежите ни к полиции, ни к жандармерии…

Ахиллес тоскливо вздохнул про себя. С первого взгляда угадал тот крайне несимпатичный ему тип русского интеллигента, который хамство в адрес людей в мундирах отчего-то полагает признаком свободомыслия и либерализма. Ну да, тон у него такой, что ошибиться невозможно. Несмотря на молодость, он уже сталкивался с этой породой людей, все свободомыслие которых сводится к пустопорожней болтовне за водочкой в компании себе подобных и критике абсолютно всего, что бы правительство ни предпринимало…

Он сказал прямо-таки кротко:

– Сейчас господин пристав вам все объяснит…

Пристав с Митрофаном Лукичом уже скрылись в соседней комнате.