Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 17

И сейчас, сидя у Морозова, Струмилин думал: «Эти ребята тоже похожи на Павла. Они тоже вот так, не думая о том, что может произойти позже, могли бы сорваться в Ленинград или в Москву, если бы считали, что это необходимо. Я рад за Жеку. Если только она не станет играть с Павлом. Если она будет играть с ним, парню будет очень плохо. Я-то знаю, как Жека может играть с ним».

— Павел Иванович, — сказал Морозов, — у вас есть преферансисты?

— Не знаю.

— Есть, — сказал Геня Воронов, — у них второй пилот преферансист, мне Аветисян говорил.

— Сбегай за ним, — попросил Сарнов, — устроим пульку.

— Он отсутствует, — быстро сказал Струмилин.

— Нет, — улыбнулся Морозов, — я там был полчаса тому назад. Брок сказал, что он сейчас вернется. Он сказал, что Богачев пошел на радиоцентр.

Струмилин быстро поднялся и пошел в номер к Броку.

— Где Богачев, Нёма?

— Я знаю о нем столько же, сколько и вы.

— Подождите, но вы сказали Морозову…

— А что мне ему еще говорить? Сказать, что он решил на минуточку слетать в Москву?

Струмилин присел на краешек стула и спросил:

— Что же делать, Нёмочка?

— Благодарить погоду, Павел Иванович. На завтра прогноз тоже кремационный.

— Да?

— Да. Я только что узнавал.

— Вот ведь негодяй, — сказал Струмилин, — вернется, я ему задам перцу!

— Стоит. Но не очень злого.

— Нет, я ему задам злого, стручкового перца, — пообещал Струмилин. — А где Геворк?

— У Володи Пьянкова. Уговаривает.

— А что такое?

— Володя решил сегодня пойти делать погоду.

— Спаси бог, он ее сделает.

— В том-то и дело.

— Я тоже зайду к нему.

— На вас надежда.

«Делать погоду» в Арктике очень просто. Для этого один из членов экипажа должен выпить и поухаживать за кем-нибудь из официанток столовой. А так как грозный бог воздуха внимательно следит за всем происходящим на грешной земле, то обязательно на следующий же день после выпивки и ухаживания погода ломается и диспетчеры разрешают полеты. Но в полет ни за что не выпустят человека, который накануне пил. На ухаживание глаза закрывают, но пьянка карается самым жестоким образом. Поэтому Володя шел на жертву. Он дразнил грозного бога воздуха, рассчитывая, что завтра, после выпивки, погода установится летная.

— Володя, — сказал Струмилин, — не сходите с ума.

— Я схожу с ума здесь, — ответил Володя. — Три дня сидим, как цуцики. А нам летать надо.

— Полетим послезавтра.

— Павел Иванович…

— Всё.

— Павел Иванович…

— И потом это нечестно по отношению к Богачеву. Уж поверьте мне. Я как раз очень боюсь, что погода установится завтра по его милости и без вашей помощи. И потом здесь не за кем ухаживать.

— А Люда? — застонал Пьянков.

Струмилин и Аветисян рассмеялись одновременно.

— Нечего тогда кивать на погоду, — сказал Аветисян, — просто ты старый ловелас и хочешь прикрыться заботой о погоде, как щитом, в своих низменных целях.

— Стыдно, — подтвердил Струмилин, — и потом Люда — худая, как палка. Мне стыдно, что у моего механика такой дурной вкус.

— Не такая уж она худая, — сказал Пьянков, — она мускулистая.

Вздохнув, он развязал шарф и начал расстегивать «молнию» на куртке. Струмилин и Аветисян переглянулись и вышли из номера: они поняли, что механик никуда не уйдет. В коридоре они встретились с Годенко.

— Познакомьте меня с сыном Леваковского, Павел Иванович, — попросил тот, — интересно на парня посмотреть.

Струмилин растерянно посмотрел на Аветисяна.

— Он ушел гулять, — сказал Аветисян высоким голосом и, откашлявшись, добавил: — Погода хорошая.

Годенко удивленно посмотрел в окно: на улице по-прежнему мела пурга.

— Настоящий полярник, — улыбнулся Годенко, — всякая погода — хорошая погода, да?

— О да, — согласился Аветисян с излишней поспешностью, — конечно, это так.

Морозов писал так, как пишут первоклассники: склонив голову набок и прикусив язык от усердия. Он писал письмо матери. Старая колхозница, она плохо читала, и поэтому Морозов выводил каждую букву «печатно».

«…Погода здесь по-прежнему хорошая, — писал Морозов, — тепло и дождей нет. Твои носки и варежки я ношу, спасибо. Неужели ты их сама так лихо соорудила?»

Морозов подумал и, зачеркнув слово «соорудила», написал «связала».

«Все ругаешь меня за мою бобыльскую жизнь, а я и сам себя ругаю, да все как-то не получается. Полгода в Ленинграде ищу невесту, а найти никак не могу. Возьму отпуск, приеду к тебе на полгода, дом новый тебе построю и невесту найду.

Ты спрашивала меня про питание. Хорошее у нас питание, молоко есть и масло тоже. А как у вас? Пьет все председатель или прогнали? Ты бы ему пригрозила: скажи, мол, сын у меня в Ленинграде начальник, доктор наук…»

Морозов улыбнулся, подумав: председатель скажет ей, наверное, что у него у самого в больнице три доктора есть — эка невидаль, начальство тоже!

В университете он учился на пятом курсе, когда к ним поступил на пятый курс Миша Цыбин — молодой кандидат экономических наук. Ему захотелось за год закончить и географический факультет. Он занимался так, что за два месяца сдавал экзамены за курс. Но потом их сняли с занятий и отправили в колхоз, где не было мужиков: одни старики и дети — кормильцы с войны не вернулись. Миша Цыбин ничего не умел делать: ни выкапывать картошку, ни таскать мешки. Его невзлюбил за это председатель, безногий старик. И донимал Цыбина, как никого из студентов. Цыбин плакал по ночам и шепотом ругал старика. Однажды приехал секретарь райкома и увидел плачущего Цыбина.

— Ты не мучь парня, — сказал секретарь старику председателю — он, видишь ли, кандидат наук.

— Ну так пускай учится! Если б он хоть студентом был вроде остальных, а то еще кандидат всего-навсего… Оно и видно, сил в нем никаких, сопля соплёй, одно слово — кандидат!

Морозов вычеркнул слова «доктор наук» и продолжал старательно выводить буквы.

«Дорогая мама, ты только, пожалуйста, не откладывай те деньги, которые я тебе посылаю, на сберкнижку. Я зарабатываю много, а тратить мне некуда, так что живи в свое удовольствие и не беспокойся обо мне…»

К Морозову подошел Пьянков и спросил зевая:

— Что делаешь, Володя?

— Действительность лакирую, — ответил Морозов, усмехнувшись, — письмо пишу маме.

— Очковтирательство и приписка? Теплая погода, полное отсутствие льда и хорошие пляжи на берегу океана?

— Ого! Прямо в точку!

— Мы тут все очковтиратели. Посмотрел бы, какие романы Брок своей жене пишет. Она его ревновать начинает даже, думает, у него здесь бабенка, если он ее с детьми на наш курорт не берет. Нёма ей про курочек, про лужайки шпарит, про розовое все. А между прочим, трудно быть лакировщиком. Я папаше и тете письмо по месяцу пишу, никак подходящего сочинить не могу, все на пургу меня заносит, а ведь нельзя про пургу. Пурга у нас — вроде как у лакировщика сукин сын в персональной машине, — такого не бывает и быть не может.

— Что ты так нападаешь на писателей, Вова?

— А я писателей и журналистов терпеть не могу. Из пальца навысасывают, а мне потом читай!

— Сердитый ты.

— Точно. Тоска у меня сегодня. У меня всегда тоска, если пурга крутит, а здесь третий день темень.

— Синоптики обещают завтра погоду.

— Тоже не лучше.

— Это почему? — удивился Морозов.

Пьянков смешался и сказал:

— Я не о том. Пока. Пойду тосковать.

Поздно вечером к Струмилину зашел заместитель Годенко и сказал:

— Радуйтесь, Павел Иванович…

Струмилин отложил книжку — он перечитывал переводы Маршака — и спросил:

— По какому поводу?

— Пришла погода. Завтра в шесть ноль-ноль назначен ваш вылет.

В гостинице не спали до полуночи. Из рук в руки ходил номер «Правды» с напечатанным в нем отрывком из повести Казакевича «Синяя тетрадь».

Там говорилось о том, как Ленин скрывался от шпиков Временного правительства на берегу озера Разлив. Был там в это время и Зиновьев.