Светочи Конфедерации (СИ) - Лактысева Лека - Страница 6

— Так, — подвела итог Лайона. — По вашему рассказу выделить ведущий анализатор не удалось. Впрочем, может, оно и к лучшему. Будем работать по всем трем.

— Что еще за анализатор?

— Видите ли, полковник Рид. У каждого человека есть зрение, слух и есть телесные ощущения — кинестетические. Это способы получения информации от окружающего мира. И обычно лучше развит и лучше работает какой-то один. А у вас, похоже, одинаково четко работают все три.

— Хм… а что вы думали, доктор. У Мастера бесконтактного боя все органы чувств работают в усиленном режиме.

— Вот как. Интересно. С Мастерами мне работать не приходилось. Впрочем, возможно, это упростит задачу.

Лайона пустилась в пространные объяснения. Полковнику, с ее слов, предстояло сидеть в кресле, представлять где-то в пространстве перед собой картинку, на которой он, погребенный заживо в каменных завалах, зовет на помощь. А одновременно ему нужно было следить за рукой Лайоны, которой она размахивала влево-вправо, словно дирижируя невидимым оркестром.

Потом она щелкала у него то над левым, то над правым. Потом — хлопала его то по правой ладони, то по левой. А он все держал в пространстве картинку, хотя и не смотрел на нее. Картинка постепенно бледнела, желтела, отдалялась и выцветала, словно покрываясь пылью. Казалось, ее, словно старую фотокарточку, лижет невидимый огонь — медленно, очень медленно. И вот в полотне картинки появились прорехи, проплавились дыры, края обуглились… Картинка вспыхнула и рассыпалась пеплом.

— Прекрасный результат! — радовалась запыхавшаяся, но довольная Лайона. — Думаю, трех сеансов будет вполне достаточно, чтобы справиться с этой ситуацией. На сегодня мы закончили, господин полковник. Давайте посмотрим, во сколько Вы сможете ко мне прийти послезавтра.

Рид взглянул на таймер и с удивлением обнаружил, что провел в кабинете пятьдесят минут. Казалось, что десять…

— Так, послезавтра у Вас процедуры заканчиваются в пять, ужин — в семь, значит, придете ко мне в семнадцать сорок пять — как раз успеем поработать.

Второй сеанс прошел не так успешно. Решили проработать картинку нахождения полковника в отделении реанимации. Картинка уходить не желала. Рид жался в кресле, сопел, краснел и не мог решиться сказать Лайоне, что там, в картинке, он видит лицо женщины. И он категорически не желает это лицо забывать.

— Ну, что же, господин полковник. — Лайона устало откинулась на спинку кресла, передернула плечами. — Или Вы мне что-то недоговариваете, или прошло слишком мало времени, и воспоминания слишком свежи, чтобы уйти легко и быстро. Жду Вас после выходных в такое же время. Попробуем продолжить.

Выходные в госпитале — что может быть ужасней? Рид изнемогал. От внезапно навалившейся на город жары. От затихших коридоров, по которым далеко разносились редкие шаркающие шаги немногих ходячих пациентов, не сумевших отпроситься домой. От безделья и внутреннего беспокойства, усиливавшегося всякий раз, когда он начинал думать о том, как встретится в понедельник с Лайоной. О том, что скажет ей.

Да, скажет.

Себе признался — и ей признается, что прикипел к ней душой. Что вспоминает, как она держала его член в руках — и возбуждается, словно мальчишка. Что мечтает видеть ее с ребенком на руках. С их ребенком. И чтобы смотрела она на этого малыша так, как смотрела на того, в реанимации.

Кошмары внезапно отпустили Рида. То ли таблетки помогли. То ли Лайона не зря старалась, размахивала рукой, щелкала пальцами, хлопала его по ладоням. «Только что с бубном вокруг меня не сплясала,» — хмыкал про себя мужчина.

Теперь вместо каменной западни ему снилась женщина в бледно-голубом хирургическом костюме. С блеклыми потертыми туфельками-мокасинами на изящных узких ступнях. С темными широкими бровями, не знавшими пинцета, над пронзительными серо-зелеными глазами. «Женюсь, — твердил себе полковник. — Вот выпишусь — и сразу же женюсь. Сорок три года — сколько можно бобылем ходить?»

Женщины в жизни полковника были. Разные. Он монахом никогда не был, и от женской ласки никогда не отказывался. Правда, ни одна не зацепила его сердца. Ни одна не запомнилась. Все мелькнули мимо бабочками-однодневками и канули в прошлое, словно бесплотные тени.

А эта — зацепила.

Чем взяла? Чем так затронула? Он и хотел об этом думать, и не хотел. Мучительно ему было. Впервые — больно. Впервые — страшно и тревожно. Вдруг откажет? Вдруг посмеется над ним? Над его внезапной влюбленностью… такое забытое чувство… такое странное. А может — и не забытое, а вовсе никогда раньше не испытанное?

Некогда ему было влюбляться и не в кого. Сначала кадетское училище, затем — военная академия, а потом — война. Война гражданская и партизанская, война везде и со всеми: с соседними государствами. С террористами. С вооруженными бандами. С предателями и шпионами.

Отряд особого назначения, которым вот уже полтора десятка лет руководил полковник, занимался всем: разведкой, контрразведкой и внутренней безопасностью, сотрудничал со всеми силовыми структурами и не подчинялся никому, кроме Верховного Главнокомандующего и его Первого Советника по военным вопросам, хотя формально и числился за Военно-Десантными войсками. «Особистов» в стране боялись, уважали и ненавидели.

Полковник знал это — и продолжал делать свое дело. Ради страны. Ради того, чтобы когда-нибудь на улицах прекратили взрываться бомбы и завывать сирены. Ради того, чтобы в военных госпиталях не умирали подорвавшиеся на минах-ловушках дети. Остальное не имело значения.

Раньше — не имело. Теперь же хотелось хотя бы немножко нормальной человеческой жизни. Хотя бы кусочек своего собственного, такого простого обывательского счастья. Чтобы вместо холодных стен казармы — теплые деревянные стены своего дома: где-нибудь за городом, в охраняемом президентском поселке. Ему такой давно предлагали: двухэтажный, с широкой террасой, с большими, до пола, окнами, с зеленым газоном вокруг и скамеечкой у входа. Чтобы приходить туда, а там она: строгая. Теплая. Серьезная и сосредоточенная, но такая знакомая. Близкая. Родная.

Сбудется ли? Или помчится он дальше по жизни, давя опавшие листья шипованными колесами внедорожника? Давя рифлеными подошвами военных ботинок собственные мечты о тихом незамысловатом счастье.

Понедельник наступил. Не мог не наступить. Рид до шести вечера извелся. Завтрак — как всегда невкусный. Процедуры. Упражнения. Массаж. Обед: проглотил суп, не чувствуя вкуса. Второе не доел. Снова процедуры. Полшестого. Взять бы что-нибудь с собой. Хотя бы шоколадную плитку. Но — не запасся, не подумал, не предусмотрел (не умеешь ты за дамами ухаживать, полковник! Привык, что они сами тебе себя преподносят — на блюдечке с голубой каемочкой).

Постукивая костылями, пустился в долгий путь по больничным коридорам. Лифт. Один поворот, второй, третий. Дверь. За ней — Лайона. Ждет его.

Постучался, вошел, слегка задыхаясь — словно бежал стометровку. Доскакал до кресла, уселся, отставил костыли в сторону. Поднял глаза.

Вот она: сидит, смотрит на него приветливо. Почти улыбается.

— Доброго вечера, господин полковник. Как Ваше самочувствие? Сны кошмарные перестали сниться? — в голосе Лайоны искренняя озабоченность.

Хочет помочь. Старается. Переживает за него. Но не больше, чем за других своих пациентов. Вот нисколечко не больше. Профессионал, итить ее так…

— Здравствуйте, доктор Лайона. Сны мои вас интересуют? Что ж, расскажу. Мне теперь другие сны снятся. Эротические. (Ну вот зачем я снова с ней так по-хамски? Но — несет. Остановиться невозможно). Эротические — с Вами, доктор, в главной роли. Соскучился я тут у вас без женской ласки.

Лайона смотрит серьезно. Слушает, не перебивает. Лицо, правда, приветливость свою утратило. Стало серьезным, холодным, неприступным. Решилась спросить:

— Полковник Рид, это попытка флирта или Вам действительно снятся такие сны?