На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич - Страница 21

Я не мог оторваться и от сабанеевского кабинета, куда меня тянуло общение и с Владимиром Ивановичем Спицыным, и со всеми молодыми деятелями «бюро по редким элементам», и мысли по йодонию. Однако обстановка для экспериментальной работы во «II практикуме» была несравненно лучше, чем в несколько архаическом «сабанете» и я проводил в последнем все меньше времени. В феврале 1923 г. заболел воспалением легких и через несколько дней после начала болезни умер Владимир Иванович Спицын. Вечер этого дня я провел в погруженной в горе семье Спицыных и по их просьбе остался ночевать у них на освободившейся теперь кровати. Катастрофа полностью прекратила мое химическое общение «с сабанетом», оставались дружеские связи. Непосредственным следствием было полное мое сосредоточение во «II практикуме».

Моя двойная жизнь между «сабанетом» и царством Зелинского приняла теперь другую форму: между выполнением заданий Николая Дмитриевича (как у всех) и настойчивыми и на первых порах бесплодными поисками «своего». Впрочем, почти бесплодным было и выполнение тематики Николая Дмитриевича. Единственной результативной работой из числа порученных им мне была разработка синтеза гомологов циклопропана путем восстановления по Буво[130] гомологов ацетоуксусного эфира в гликоли и, после замены в последних обоих гидроксилов на бром, замыкание по Демьянову[131] цинком в алкилциклопропаны. Несколько алкилциклопропанов было мною получено, и отчет в виде статьи передан Николаю Дмитриевичу, но никогда не был напечатан, вероятно, просто по его забывчивости, а я стеснялся напомнить.

Что касается «своего», то я много экспериментировал в области дифенилйодония, тщетно пытаясь разработать путь синтеза солей последнего, действуя и фенилйодидхлоридом, и треххлористым йодом на бензол по Фриделю — Крафтсу[132]. Результатом было только хлорирование бензола. Я довольно широко знакомился по литературе с металлоорганическими соединениями, особенно ртути, олова, свинца, мышьяка, видя в катионах этих соединений потенциальные псевдоэлементы. Мне стало ясно, что алкилы в этих металлоорганических соединениях играют роль «затычки валентности», и катион с каждой такой новой затычкой как бы переезжает на одно место влево в периодической системе. Через несколько лет я прочел такое правило в вышедшей тогда книге R. Garzuly Organometalle[133]. Мне и в голову не приходило, что такое обобщение заслуживает опубликования. Пристальное знакомство с «органометаллами» пришло, однако, на несколько лет позднее, именно в 1926–1927 гг.

В 1922–1923 гг. на столе у меня обычно была поставлена какая-нибудь из реакций задания Николая Дмитриевича, а сбоку на консоле какая-нибудь из «своих» реакций. В случае прихода Зелинского она маскировалась или убиралась в стол. Иногда Николай Дмитриевич заставал врасплох и задавал вопрос: «А это у Вас что?» Тогда я отвечал: «Это просто так», и такого ответа обычно хватало. Однажды Зелинский застал меня за освещением вольтовой дугой некоей реакционной массы; я вкапывал в смесь амилена со спиртовым раствором цианистого калия соль меди. Мне пришло в голову, что циан, этот псевдогалоид, выделяемый при реакции соли меди с цианистым калием, по крайней мере, при понуждении светом присоединится к амилену. Пришлось объяснить мою надежду.

Николай Дмитриевич очень заинтересовался и отнесся к этой контрабанде с живым сочувствием, на протяжении ближайших дней следя за работой с интересом. Я прогидролизовал ту порцию продукта реакции, в которой должен был быть полученный динитрил, и выделил двухосновную кислоту, точка плавления которой совпадала с точкой плавления ожидаемой пентандикарбоновой кислоты. Хотя это и давало уверенность в осуществлении столь необычной реакции, но необходимо было более убедительное доказательство, и я сделал анализ на углерод и водород сожжением. И того, и другого оказалось катастрофически мало. Это было что-то другое. Что именно? Мне не пришлось ломать голову, так мало углерода и водорода могло быть там, где много кислорода. Это дициан, выделяясь, гидролизовался в щавелевую кислоту. Точка плавления дигидрата щавелевой кислоты случайно совпадала с точкой плавления ожидаемого изомера пентандикарбоновой кислоты! Я просто воспроизвел синтез Вёлера[134]1824 г. Удар обухом по голове!

Дальнейшее разыгралось в кабинете Николая Дмитриевича, куда я зачем-то пришел. Он спросил меня о состоянии дел с моим присоединением циана по двойной связи. Я коротко ответил, что это оказалась щавелевая кислота. «Эх Вы, синтетик щавелевой кислоты», — сказал он мне. Это мне показалось очень обидным, и я вспыхнул. «Разве Вы, Николай Дмитриевич, никогда не ошибались?» — спросил я. Он понял, что дотронулся до еще незажившей раны, и очень мягко извинился и утешил.

К этому времени я уже уволился с Курсов усовершенствования и нигде кроме МГУ не работал. А работа в качестве «оставленного при кафедре» была бесплатной. Вероятно, в какой-то мере это обстоятельство, а, может быть, в еще большей мере и выявившееся мое свойство «кошки, которая гуляет сама по себе», побудили Николая Дмитриевича сделать мне следующее предложение. К нему обратился химик М.А. Ракузин[135], о котором он говорил с уважением, с просьбой порекомендовать ему помощника ассистента в научном исследовании. Ракузину НТО ВСНХа[136] обеспечивал оплату этого ассистента. Это место и предложили мне, а работать я мог на старом своем месте. Мне ничего не оставалось, как согласиться. Сам Ракузин был стар, болен и малоподвижен. Я должен был раз-другой в неделю ходить к нему домой. В моей жизни это мало что меняло, кроме того, что Николай Дмитриевич перестал интересоваться моей работой и подходить ко мне во время обходов. Это давало мне большую свободу ставить свои опыты. К работе же, поручаемой мне Ракузиным, я относился спустя рукава, поскольку не совсем ее понимал.

Ракузин в науке известен был некоторыми исследованиями нефти и открытием ее оптической активности, оттуда, вероятно, и возникло его знакомство с Н.Д. Зелинским. Но он задался, как теперь мне понятно, очень интересной мыслью, обреченной, однако, на полную неудачу и из-за моего совершенного незнакомства с той областью, к которой она относилась, и из-за неготовности науки, и из-за технической невооруженности не только нашей лаборатории, но и науки того времени в целом.

Он предложил мне адсорбционно фракционировать на окиси алюминия столь сложные белковые смеси, как антидифтерийная сыворотка и т. п. Напомню, что хотя М.С. Цвет[137] уже давно открыл хроматографию, но в то время она еще не только не сделалась царицей препаративной химии, как с начала второй половины XX в., но вообще использование ее в лабораториях практически отсутствовало. Применение хроматографии к химически не индивидуализируемым объектам смысла не имело, и единственным результатом этой работы были 3–5 статей в Biochemishes Zeitschrift[138], чисто фактологические и представляющие нулевую ценность. Каких только статей ни печатал этот журнал! Своих статей я потом стыдился и не помещал в списки работ.

Мой разрыв с Ракузиным наступил в результате того, что он решил заняться актуальной проблемой депарафинизации нефти. Эта работа, за которую он, видимо, надеялся получить какие-то материальные блага, была обставлена так, что мне было неприятно. Были предоставлены образцы парафинистой нефти. Собралась какая-то комиссия. При ней Ракузин (ради такого случая приехавший в университет) и его зять из специально привезенной бутылочки влили в образцы «депарафинизатор». Образцы были опечатаны и поставлены на несколько суток в мой стол, который тоже был опечатан. Затем все это вскрыли, осевший парафин был отфильтрован, а от фильтрата я должен был отогнать таинственный депарафинизатор и вручить комиссии обезпарафиненную нефть. По показанию термометра и по запаху я видел, что депарафинизатор — это просто сосновый скипидар. Но надо было видеть таинственность, которую наводили Ракузин и особенно его зять. Это и было каплей, переполнившей чашу. Я отказался от дальнейшей работы с Ракузиным.