Под стеклянным колпаком
(Избранные сочинения. Т. I) - Соломин Сергей - Страница 11

— Как формулируют судьи обвинение «общественницы» Наталии, раз колония, в принципе, признает полную свободу отношений между двумя полами?

Объяснение дал Юстус Шварц.

— Мы обвиняем Воскобойникову не в измене супружеской верности, а в том, что она не объяснила мужу о своем увлечении другим мужчиной и тем вызвала трагическую развязку. Она обязана была предупредить. Иначе это является обманом.

Колонистка-общественница попросила слова.

— В объяснении судей мы слышим те старые фразы, от которых мы ушли сюда из несправедливой и жестокой жизни людей. «Воскобойникова должна была объяснить мужу, предупредить его». Мы такого обязательства на членов нашего общежития не налагали. Став «общественниками», Воскобойниковы перестали быть мужем и женой. Само понятие о браке у нас не существует. Брак есть учреждение, основанное на рабской зависимости, особенно на зависимости женщины от мужчины. Мы считаем оба пола совершенно свободными в своих поступках. Мы никому не считаем обязанными давать в них отчет. Судьи утверждают, что Воскобойникова «обманула мужа». Это слова не из нашего лексикона. Мы не можем никого обманывать, потому что не признаем никакого договора или соглашения, связывающего свободу поступков человека. Мы не понимаем, что такое «муж», «жена», слов этих никогда не употребляем и никаких понятий, а тем более обязательств, с ними не связываем. «Общественница» Наталия пожелала принять в своей комнате Коваля — это дело ее личное и никого, кроме их двоих, не касающееся. Дверь она заперла и, следовательно, предупредила других, что входить к ней нельзя. Этого совершенно достаточно. В обвинении «общественницы» Наталии мы видим покушение на свободу общежития и горячо протестуем против такого постановления судей. Юстус Шварц может говорить у себя дома: «Моя жена, мои дети, мой поросенок». Это доказывает лишь, что он не избавился от буржуазных понятий о собственности. Но, будучи избран судьею, он не имеет права говорить с нами языком немецкого бюргера. Мы требуем, чтобы вопрос о предании суду Воскобойниковой был поставлен на баллотировку. Предлагаем следующую формулу: «Должна ли женщина предупреждать заранее мужчину, с которым была близка, о том, что желает принять в своей комнате другого мужчину?»

Юстус Шварц был крайне возмущен.

— Я не нахожу слов… Я всегда стоял за святые принципы свободы, за социализм. Я признаю свободу любви. Но надо быть честными, надо говорить открыто, что хочешь делать, не надо скрывать, делать потихоньку, это — обман! Меня обозвали немецким бюргером, смеялись над моей семьей, упрекали меня поросенком. Я не хочу быть судьею и ухожу из собрания…

На трибуну вошел Бессонов.

— Успокойтесь, Шварц! — прозвучал умиротворяющий, ровный голос химика. — Свобода мнений прежде всего! Требование баллотировки я считаю вполне правильным, но предлагаю изменить формулу на более приемлемую для всех: «Виновна ли Наталия Воскобойникова в столкновении Петра Воскобойникова и Александра Коваля?»

— Нет, мы на это не согласны, — возразила ораторша-общественница, — вопрос должен быть поставлен принципиально.

— Но ведь «семейные» признают брак, а следовательно, и договор. С их точки зрения, жена или муж должны предупреждать заранее о нарушении договора.

— Какое нам дело до этих отсталых, варварских взглядов! А если бы все это случилось в доме «семейного»? Тогда жена оказалась бы виноватой? Не предупредила? Не соблюла церемонии нарушения брачного договора? Нет, мы требуем голосования вопроса безотносительно. Мы выдвигаем общее право полной свободы личности. Требуем, притом, закрытой баллотировки, чтобы мужья не боялись жен, а жены не боялись мужей.

«Общественники» добились своего. Их формулу голосовали и ответ получился: «Нет, предупреждать не должна».

Воскобойникова встала со скамьи подсудимых и смешалась с толпой «общественников».

Дали слово Ковалю. Он презрительно окинул взором собрание и начал речь:

— Прокурор, защитник, судьи совести. Что вы будете делать со мной? У вас нет писаных законов, нет тюрем, меня нельзя оштрафовать. Посадите в какой-нибудь подвал на хлеб, на воду? Попробуйте! Без насилия я не дамся.

Коваль засучил рукава и показал свои жилистые, словно из бронзы отлитые руки.

— У меня есть это! Да и как вы меня арестуете? Ведь это насилие над личностью. Или объявите меня ненормальным? По Ломброзо? Это очень удобно, признать виновного сумасшедшим. И насилие тогда оправдывается. Все самые свободолюбивые сейчас бросятся крутить руки, надевать горячечную сорочку и… бить! Сумасшедший! С ним можно, даже необходимо!

Я говорю совершенно серьезно. Меня не троньте: изувечу, убью! Живой не дамся!.. Попробуем, однако, сговориться. Сейчас вы признали Воскобойникову невиновной. Следовательно, я не должен был предупреждать ее мужа?

— Конечно, конечно! — закричали «общественники».

— Хорошо! Вины за мной, значит, нет. Кто же виноват? Да, конечно, только один кисляй, развинченный идиот Воскобойников. Набросился на меня, бил меня, ударил по лицу. Что же, по-вашему, я должен был терпеть? Подставить правую щеку, когда ударили по левой?

— Вас обвиняют, — пояснил судья Шварц, — в том, что вы нанесли увечья, быть может, неизлечимые. Так бить некультурно.

Коваль громко расхохотался.

— Бить культурно я не умею. Воскобойников должен еще благодарить, что остался жив. После моего удара, случалось, и не вставали… Ну-с, мне говорить больше не о чем, оправдываться не намерен. Судите!

Собрание замерло в ожидании нового оратора. Никто не всходил на трибуну. Переговаривались. Советовались. Не знали, что предложить. Но вот на высоте появилась стройная фигура Эвелины Шефферс. Она протянула руку и заговорила низким, грудным голосом. Все были рады: ораторша указала исход. Виновного единогласно приговорили к исключению из членов колонии на месяц.

— Согласны ли вы подчиниться общему приговору? — спросил председатель.

Все ждали взрыва, но Коваль, все время не спускавший глаз с Эвелины, ответил тихо:

— Хорошо, пусть будет по-вашему!

Еще не окончился срок наказания Коваля, как жизнь колонии была потрясена новым происшествием.

Бессонов и Уальд решили осуществить постройку чудовищного генератора, черпающего энергию непосредственно из неистощимого запаса земного электричества.

Все отдельные части были уже готовы, но операция сборки смущала даже такого опытного инженера, как Уальд. Требовалась величайшая осторожность, необходимо было точное согласование подъемных и подающих приборов. В мастеровой на двух вышках стояли Уальд и Бессонов и отдавали приказания громким голосом. Сначала все шло хорошо. Но вот один рабочий замешкался и Уальд, не выдержав, обругал его:

— Дурак, следи за счетчиком!

Такие окрики инженер давал и раньше, но в разгаре работы никто на это не обращал внимания. Уальда любили, да и сам он после извинялся, объясняя, что ошибка могла погубить все дело.

На этот раз рабочие отнеслись иначе. Послышались голоса:

— Что он за начальник?

— Командует, как солдатами!

— Сам дурак!

— Какая-то чертова затея, от которой, того и гляди, всех нас передавит!

— Делают, что хотят! Какое это равенство!

— Хозяева! Хуже капиталистов!

— Бросим работу!

И все, как один человек, бросились из мастерской.

Громадная часть генератора рухнула и разбила вдребезги постамент. Все было исковеркано.

Недоумевающие, бледные, стояли друг перед другом Уальд и Бессонов.

Оба основателя колонии на Южном полюсе не узнавали своих прежних помощников, которые когда-то переносили адскую стужу, страшные лишения, работали по 16 часов в сутки, гибли десятками, но победили стихию и создали «Полярную империю», страну счастья под стеклянным колпаком…

Крики и вопли, проникшие извне в мастерскую, заставили их скорее выбежать.