Поляне
(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович - Страница 15

Тут уже засмеялись все. Одни только дреговичи угрюмо промолчали.

— А ежели ромеи, — продолжал Кий, — на конях своих ликом вперед сидят, то побьем ли мы их, усевшись ликом назад, к хвосту? Зато — по-своему, без иноземных премудростей! И не хвалитесь, идучи на рать… Не бывало разве, что антские кони показывали ромеям хвосты?

— Может, с кем и бывало такое, — сказали упрямые дреговичи. — То, надо полагать, полянские кони показывали хвосты ромеям, а с нами подобного не случалось.

— Не потому ли, — спросил невозмутимо Горазд, — что ваших коней на Истре вовсе не видать было?

Тут все поляне снова засмеялись, а вслед за ними — росичи и дулебы, уличи и тиверцы. Последним захохотал во весь голос, трясясь, раскачиваясь и крутя тяжелой чубатой головой, северянский князь Вовкобий, великан среди великанов, славный тем, что мог одной рукой свалить коня вместе с всадником.

Тогда дреговичи обиделись, встали и не простяся покинули сходку, тотчас же отправившись восвояси.

— Баба с воза — кобыле легче, — бесстрастно бросил им вслед Горазд.

И опять все оставшиеся дружно засмеялись, а громче всех — великотелесный Вовкобий.

После ухода дреговичей толковали недолго. И столковались. Вовкобий, вытирая с обширного лица проступившие от смеха пот и слезы, предложил поставить во главе антских дружин полянского князя Кия, не раз доказывавшего, что Перун его любит.

— То же самое и мы хотели сказать, — заявил дулебский князь Мусокий.

— Лучшего нам не сыскать, — поддержали уличи. — И дружины его теперь сильнейшие среди всех антов.

— Полянский князь и со славинами лучше прочих столкуется, — заметили тиверцы.

— А вы что скажете? — спросили, затревожившись, у молчавших почему-то росичей, дружины которых по силе едва ли уступали полянским.

Те тихо перешепнулись меж собой, после чего приведший их Усан, сын уже немощного князя Живуна, в кольчуге, снял со светло-русых кудрей высокий шелом с серебряными наглазниками и передал его близстоящему своему тысяцкому, тому самому, который добыл копьем турью корову. Затем княжич выдернул из украшенных нездешней многоцветной эмалью ножен свой меч — прямое лезвие сверкнуло мимолетным огнем — и направился к Кию. Поляне напряглись, насторожились. Хорив и Воислав даже схватились за рукояти своих мечей, но Кий остановил их повелительным жестом, смело и спокойно глядя на приближавшегося Усана.

А тот, подойдя, откинул за широкое плечо багряный плащ, встал на одно колено, взялся двумя руками за обнаженный свой меч, приложился губами, быстро опустил запылавшее лицо, но тут же поднял его и сказал так, что все услышали:

— Шатры росичей в походах всегда стояли рядом с шатрами полян. Наши боевые кони всегда скакали рядом в лютой сече. И единые у нас с полянами боги…

Он умолк, перевел дух, еще раз приложился губами к мечу и воскликнул:

— Клянусь Дажбогом! Клянусь Днепром и Росью! Клянусь своим мечом и своей честью! Клянусь честью и славой пращуров моих, отца моего и князя Живуна, клянусь багряным стягом его! От него и от себя, от бояр и тысяцких, от сотских и десятских, от гридней, ратников и воев, от всех кметов наших, от всех дружин наших — клянусь, что отныне я сам и каждый росич будет верен князю полянскому и его стягу! Отныне и вовек! Дружины росичей — твои дружины, великий княже! Прими нас под стяг свой и веди нас под стягом своим!

— Встань, Усан, сын славного Живуна! — Кий шагнул к росичу, рывком поднял его, обнял, прижал.

Никто не слышал, что еще сказал полянский князь, ибо всеобщий восторженный клич — боевой клич антов — загремел над Майданом. Только стоявшие поближе к Кию узрели то, чего никогда прежде не видели: лицо его дрожало, а карие глаза залило слезой.

Их было двое. Птах из антов-уличей, могучий гридень с добродушным курносым лицом, и Данелко — юный славинский княжич, верткий и тонкий, как медяница[36]. Последний, хотя еще не успел набрать всей своей телесной силы, умел, однако, так вжаться в травянистую землю, чтобы неприметно подобраться к стану недруга и, разумея по-ромейски, услышать нужный разговор. Птах подобного не мог, ибо зело велик был телом и по-ромейски разумел не более нежели по-птичьи, хотя и носил птичье прозвище. Зато способен был сколько потребуется просидеть под водой со срезанным камышом в зубах, а главное — мог отбиться и за себя и за других. Потому и посланы были оба, ант и славин, разведать, что замышляют ромеи, как мыслят встретить подошедшие к их земле дружины извечных недругов.

Оба переплыли на правый берег Истра, где переждали конец дня, после чего Данелко, затемно уже, подполз в сторону великого ромейского лагеря, в котором разместилось множество пехоты, конницы и боевых колесниц. Птах же остался ждать княжича, погрузясь в реку у самого берега.

Не раз мимо затаившегося в неласково холодной воде Птаха проходили ромейские дозоры с факелами, совсем рядом проходили — хоть руку протяни, схвати последнего за ногу да поскорее утащи в воду, чтобы и крикнуть не успел. Нет, не позволял себе Птах такого озорства: не за себя страшился — за Данелку, которого обязан был сберечь.

Тихо сидел Птах, терпеливо. Ждал Данелку. В проголодавшемся чреве ощущалось нарастающее недовольство. Водой-то не насытишься — как быть? Утка проплыла у самой головы, не приметив анта. За нею — четверо утят, а пятый, наименьший, отстал, пустился догонять, лапками — тяп-тяп-тяп! — часто-часто забил по воде. Забавный! Изловить бы да зажарить на огне… Эх!..

А Данелки все нет и нет. Уж не попался ли? Не допусти, Дажбог, такого! Одному, без дюжего Птаха, юному княжичу не отбиться. Как тут быть Птаху, что делать, а чего не делать? Ждать и ждать. Ничего иного ант придумать не сумел. И терпеливо ждал. Тревожился и ждал…

Еще один дозор по берегу топает. Похоже, на конях. Так и есть! Принесла нечистая сила! На сей раз — федераты[37]. Уж лучше бы ромеи… Подъехали, остановились. Спешились. Говорят меж собой. Голоса слышны, а слов через воду не разобрать, чья речь — не узнаешь. Совсем близко подходят. Неужто заприметили? Не должны…

Боль нестерпимая во рту пронзила Птаха! И нечем стало дышать. Кто-то закрыл отверстие камышины и давил вниз — другой ее конец врезался под язык. Птах весь затрясся в воде от напряжения, стараясь терпеть, не пошевельнуться, не выпустить камыш и не пропустить его глубже, к горлу. Сколько успел прежде вдохнуть, столько и удерживал теперь воздуху в своей широкой груди. Помоги, Дажбог! Долго ли так терпеть?..

А те, на берегу, знали свое дело. Еще надавив, дернули затем камышину к себе, выдрали из Птаховых зубов. Невозможно было тому терпеть далее, пришлось вдохнуть всей грудью — вода тотчас влилась в него, память вышла вон… Будто великая играющая рыба, выскочил из реки ант, тут же подхваченный федератами. Он уже не слышал их злорадного смеха и не ощущал, как повязали всего ремнями и поволокли за конем по прибрежной траве…

А в ромейском лагере к тому полуночному времени заканчивался допрос юного славина, схваченного вблизи центрального шатра, где как раз совещались допоздна военачальники. Заканчивался тот допрос, можно сказать, ничем. Потому что схваченный, так ничего и не сказав, испустил дух.

Как проник он в лагерь, миновав бдительную охрану? Как добрался до самого центра и приблизился к шатру? Ведь тем же способом мог бы уйти обратно к своим, передать немало увиденного и услышанного. Эти проклятые варвары всюду пролезут! Одного только не предусмотрел славинский лазутчик: чутья находившихся при лагере собак. Если бы не эти черные с желтыми подпалинами свирепые звери, еще не известно, удалось ли бы заметить его и схватить. Не предусмотрел славин наличия собак в лагере, хотя это так обычно. Слишком молод был, неопытен. А пославшие не подсказали… А держался юнец, надо отдать ему должное, стойко и достойно. Даже когда — перевернув вниз головой — прибивали гвоздями к доске его ладони! Только вздрагивал при каждом ударе, но — ни звука не проронил…