Жизнь номер два (СИ) - Казьмин Михаил Иванович - Страница 2

— Прости, я не понял, — я действительно не понимал. — А это тут при чем?

— Подумай сам, — предложил ангел. — Если Господь будет судить мертвых, это значит, что многие узники преисподней будут прощены и взяты в жизнь вечную, не так ли?

Хм, а ведь он прав! Сам-то я раньше об этом не думал, а вот сейчас на ум пришло сравнение, каковым я и решил поделиться:

— То есть отбыл срок за свои грехи и на свободу с чистой совестью?

— Нет, — с улыбкой возразил ангел. — Скорее освобождение по амнистии. Только выйдет амнистия не за то, какие у человека были грехи и сколько он пробыл в аду.

— А за что?

— Чем больше людей будут молиться за усопшего, чем искреннее и сильнее будут их молитвы, тем милосерднее будет Его приговор.

Да уж, наверное, так и правда справедливо. За совсем плохого человека никто молиться не станет. А за хорошего? Вот сам я, чего далеко ходить, хоть раз молился за своих покойных родных? Вспомнилось, что молитвы за умерших так и называются — «за упокой души». Да, прав ангел. Нам все прямым текстом объявили, а мы не то что не поняли, а попросту не услышали.

— Я для чего тебе это сказал, — продолжил ангел. — Людей я знаю, а тебя особенно. Что ты проживешь новую жизнь по заповедям, я не жду. Поэтому проживи ее так, чтобы после твоей второй смерти за тебя молились как можно больше и как можно искреннее. А теперь нам пора. Все сказано, осталось сделать. Просто шагни.

И я шагнул…

Первым моим ощущением в новой жизни стала боль. Тупая ноющая боль в груди. Пытаясь как-то ее унять, я глубоко вдохнул, и совершенно напрасно — меня как будто проткнуло насквозь. Судя по мельтешению каких-то полуразмытых силуэтов, вокруг меня засуетились. Интересно, кто? Врачи? Родственники? Еще кто-то? Ладно, потом узнаю. Я снова закрыл глаза в надежде уснуть, чтобы не чувствовать эту боль. У меня получилось — я буквально провалился в забытье…

Придя в себя снова, я обнаружил, что боль исчезла, но сил порадоваться этому я в себе не ощущал. Впрочем, отсутствие боли не сделало мое положение намного лучшим, потому что нестерпимо хотелось пить, о чем я и попытался сказать странноватого вида медсестре, больше похожей на монашку. Сказать, однако, удалось кое-как, все-таки пересохший рот к членораздельной речи приспособлен плохо. Медсестра, во всяком случае, для верности переспросила:

— Пить?

В ответ я медленно моргнул — повторять неудачу с произнесением слов не хотелось, а кивнуть просто не мог. Но меня поняли. Через несколько мгновений мне в губы ткнулось что-то похожее на носик заварного чайника и в рот пролилось немного теплой воды, совсем чуть-чуть, буквально только чтобы убрать сухость. Пожевав губами, я уже смог тихо проскрипеть что-то похожее на «еще», и носик вернулся.

Два малюсеньких глоточка, на которые только и хватило моих сил, сделали меня счастливым, и я широко (ну мне так казалось, что широко) улыбнулся.

— Спа… си… бо… — кое-как выговорил я, едва слыша сам себя.

В ответ медсестра улыбнулась. Ого, а она настоящая красавица! Большие ярко-синие глаза, изящный и правильный овал лица с тонким прямым носиком и полными губками, и все это светилось радостью и добротой.

Сестра вдруг ойкнула, вскочила со стула и кинулась к двери. Повернуть голову в ее сторону мне удалось неожиданно для самого себя быстро. И не зря. Мешковатое монашеское одеяние, конечно, скрывало фигуру, но по движениям девушки вполне можно было предположить, какое прекрасное тело столь безжалостно задрапировано.

— Пошлите за доктором! — звонко крикнула сестра в открытую дверь. — Боярич в себя пришел!

Я еще успел подумать, что тут она ошиблась, и снова потерял сознание.

Очередное мое возвращение к реальности произошло, можно сказать, публично. Народу вокруг меня набралось столько, что я даже не мог всех посчитать. Видеть всех тоже не мог, потому что весь обзор мне закрыло всего одно лицо. Это был не старый еще мужчина, круглолицый, с упитанными румяными щеками и маленькими льдистыми глазками за смешными очками с небольшими круглыми стеклышками. Лицо, и без того не маленькое, казалось еще большим из-за обширной лысины, обрамленной огненно-рыжими слегка вьющимися волосами, на щеках переходящими в роскошные бакенбарды. «Доктор Штейнгафт», — неожиданно всплыло в памяти.

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор с характерным немецким акцентом, не особо, впрочем, сильным. — Где у вас болит?

— Спасибо, Рудольф Карлович, — о, и имя-отчество тоже вспомнил! — мне уже лучше. Вроде ничего не болит, — а вот сказать столько много слов далось мне нелегко.

Доктор Штейнгафт аккуратно отодвинул одеяло и медленно провел рукой над моей грудью, затем приложил тыльную сторону ладони к моему лбу, кончиками пальцев потрогал виски и наконец взял меня за запястье, почему-то измеряя пульс без часов. Все это он сопровождал тихим бормотанием себе под нос на смеси латыни и немецкого. Сами слова обоих языков я понимал, но в какую-то осмысленную словесную конструкцию они в моем сознании почему-то не складывались.

Результатами доктор, похоже, был озадачен. С минуту он о чем-то размышлял, морща лоб и беззвучно шевеля губами, потом тряхнул головой, должно быть, что-то для себя решив.

— Все очень хорошо! — подчеркнуто бодрым голосом возвестил он. — Необходимо поменять лечение. Сестра Лидия, помогите мне, пожалуйста.

Та самая то ли сестра, то ли монашка аккуратно приподняла мне голову и они с доктором сняли с моей шеи шнурок с висевшей на нем маленькой кожаной подушечкой, заменив его металлическим, похоже, что даже серебряным, цилиндриком с мизинец размером на витом серебряно-черном шнуре. Пристроив цилиндрик на моей груди, Лидия накрыла меня одеялом, после чего Рудольф Карлович со словами о необходимом для больного покое вытолкал всех из комнаты и ушел сам, оставив со мной только Лидию. Я тут же закрыл глаза, делая вид, что засыпаю. На самом деле я, конечно, не спал и даже не собирался. А вот попробовать переварить информацию о моем новом теле, доставшемся мне вместе с памятью его прежнего владельца. Ну или частью памяти, уж не знаю…

Звали меня, как ни странно, тоже Алексеем Филипповичем, только фамилия моя теперь была не та, которую я стараюсь не вспоминать, а Левской. Правда, родные называли меня Алешей, а чаще и вообще Алешкой, а прислуга — бояричем.

Да уж, бояричем… Со своим новым социальным статусом я пока вообще толком не разобрался, потому что прежний хозяин нового тела был редкостным балбесом даже для своих пятнадцати годков, но что это не хухры-мухры, понимал. Все те, кого удалил доктор-немец, были моей близкой родней — отец, боярин Филипп Васильевич Левской; мать, боярыня Анастасия Федоровна Левская; дядя по отцу, боярин Андрей Васильевич Левской да дядя по матери, боярин Петр Федорович Волков с женой Ксенией Николаевной. Это старшее поколение. Младшее — старший брат Васька, которому уже восемнадцать, скоро на людях придется Василием Филипповичем звать; младший Митька, двенадцати лет; сестренка Татьянка (именно Татьянка, назовешь Танькой больше двух раз за один разговор, обидится или вообще разревется), мелкая соплюшка семи лет от роду, которую и боярышней-то назвать смешно; да шестнадцатилетняя двоюродная сестра боярышня Ирина Петровна Волкова. Всех их мне предстояло узнавать заново, потому что на память прежнего Алешки Левского полагаться явно не стоило. Я вот, честное слово, так и не понял, что в этом балбесе было такого, что он попал в тот переплет, из которого вышел уже не он, а я. В какой переплет? А разве я еще не сказал? Так вот, дело в том, что валялся я сейчас в койке после того, как три дня назад в меня стреляли из ружья.

Выздоровление мое шло, что называется, не по дням, а по часам. Доктор Штейнгафт, словно стараясь поддерживать репутацию немцев как исключительно пунктуальных людей, приходил ежедневно к одиннадцати часам утра. Его посещения всегда начинались с осмотра по уже знакомой мне схеме, после чего доктор с помощью сестры Лидии менял повязку на моей груди, не каждый день, правда. Зато очередной непонятный предмет вешал мне на шею каждый раз — иногда такой же, как и тот, что снимал и забирал с собой, иногда и другой. Впрочем, теперь-то я знал, и что это за осмотр, и что это за предметы такие, только вот знание это понятности не прибавляло, потому что в основе и осмотра, и лечения лежала… магия! Да-да, именно магия, которой, как я помнил из прошлой жизни, не существует. И тем не менее, именно лечебной магией доктор Штейнгафт зарабатывал себе на хлеб с маслом. Что вообще вгоняло меня в легкий ступор, так это какой-то невероятный, по моему, так сказать, прошложизненному опыту гибрид магии и науки. Осмотр проводился по «методе Амвросия Парета», а лечил меня немец «универсальным антинекротическим ингибитором Парацельса» и «триплексным витализатором Попова-Бурмайстера». Всеми этими звучными наименованиями Рудольф Карлович поделился со мной, когда я поинтересовался тем самым витализатором, обозвав его медальоном. Тут добрый доктор мне целую лекцию прочел о значении научных методик магического воздействия и артефакторики в лечебном деле, а стоило мне простодушно спросить, зачем же тогда нужны высокоученые доктора, как он посмотрел на меня с искренней жалостью и с ходу загнул вторую лекцию, на этот раз о работе врача-мага с соответствующими артефактами. Да, посчитал меня невеждой, так ему можно. Я, во-первых, и так балбесом считаюсь, что доктору Штейнгафту прекрасно известно, потому как с семьей нашей он уже много лет работает, а, во-вторых, в гимназии магия изучается только в теории, практическое ее постижение ожидает лишь тех, кто учится в университетах или лицеях. Хотя, конечно, в теории я это знать, кажется, должен.