Зеленые холмы Африки. Проблеск истины - Хемингуэй Эрнест - Страница 8

– Сколько лет М’Коле? – спросил я у Старика.

– Должно быть, шестой десяток пошел, – ответил Старик. – У него в туземной резервации семья и взрослые дети.

– А какие у него дети?

– Ни на что не годятся. Лодыри. Отец не может с ними совладать. Мы пробовали одного взять в носильщики, но ничего из этого не вышло.

Друпи не вызывал зависти у М’Колы. Он понимал, что тот как охотник его превосходит, быстрее находит след и вообще все делает в лучшем виде. Он восхищался Друпи не меньше, чем мы, гордился, что носит его китель, помнил, что прежде, чем стать ружьеносцем, был носильщиком, а потом у него началась новая жизнь, и мы стали охотиться вместе, а Друпи возглавлял нашу группу.

То была отличная охота. В первый же день мы удалились от лагеря на четыре мили, двигаясь по глубокой носорожьей тропе, которая гладко и ровно, словно спланированная инженерами, шла меж травянистых холмов с заброшенными, по виду фруктовыми, деревьями. С этой утоптанной тропы глубиной в фут мы свернули, когда она пошла вниз по развилке между холмами, похожей на высохший оросительный канал. Обливаясь потом, мы вскарабкались на невысокий крутой холм справа, сели там, привалившись к вершине, и стали обозревать в бинокль местность. Приятная, зеленая равнина, холмы у подножия обращенной к нам лесистой стороны горы, склон которой изрезан руслами речушек, сбегавших из глубины лесной чащи. Местами лес спускался к самому подножию, и вот там, на краю леса, мы высматривали носорога. Если отвести взгляд от лесистого горного склона, можно следить за течением ручьев, бегущих сперва по холмистой местности, а затем по равнине с бурой, выжженной солнцем травой к долине Рифт-Велли и сверкающим водам озера Маньяра.

Мы лежали на склоне холма и следили, не покажется ли носорог. Друпи, сидя на корточках на противоположной стороне склона, напряженно вглядывался в даль. М’Кола расположился ниже. Дул свежий восточный ветерок, шевеля траву волнами. По небу плыли большие белые облака, высокие деревья на горном склоне росли так близко друг к другу, что густая листва переплеталась, и, казалось, по их вершинам можно шагать. За горой было ущелье, затем еще одна гора, тоже вся покрытая лесом, казавшимся на расстоянии темно-синим.

До пяти часов все было без изменений. Затем я невооруженным глазом заметил какое-то движение по краю долины к лесу. В бинокль я отчетливо разглядел красноватого от вечерних лучей солнца носорога, он торопился, и в его повадках было что-то от таракана. Затем из леса вышли еще три экземпляра, казавшиеся в тени деревьев темнее, двое из них затеяли около кустов бой, угрожающе выставив вперед рога. Пока мы наблюдали за ними в бинокль, стало смеркаться. Было слишком темно, чтобы успеть спуститься вниз, пересечь долину, подняться по узкому горному проходу и подойти к носорогам на расстояние выстрела. Поэтому мы решили вернуться в лагерь. Спустились в сумерках, нащупывая ногами наши следы, а потом, почувствовав под собой гладкую тропу, вьющуюся среди темных холмов, пошли по ней, пока не увидели меж деревьев огни лагеря.

Весь вечер мы не могли успокоиться, оттого что видели носорогов, а рано утром за завтраком прибежал Друпи с сообщением, что на краю леса в двух милях от лагеря пасется стадо буйволов. Еще ощущая во рту вкус кофе и копченой сельди, с бьющимся сердцем мы направились к указанному месту, и туземец, оставленный там Друпи для слежки за буйволами, показал нам место, где звери перешли глубокий овраг и выбрались на открытую лесную поляну. По его словам, в стаде было больше дюжины голов, и среди них – два больших самца. Осторожно шагали мы по звериным следам и, раздвигая ветви, видели все новые следы и кучки свежего помета, но, хотя мы углубились довольно далеко в лес, густой и неудобный для охоты, и сделали большой круг, буйволов нигде не было. Только раз услышали мы взволнованный щебет птиц и увидели, как они взлетели, – и больше ничего. В лесу было много носорожьих следов и помета соломенного цвета, но встретились нам только несколько обезьян и зеленые вяхири, и, когда мы, до пояса мокрые от росы, выбрались на поляну, солнце стояло уже высоко. День намечался жаркий, и, сомнений не было: пока не поднимется ветер, носороги и буйволы заберутся поглубже в чащу, чтобы в холодке переждать жару.

Все, кроме меня и Друпи, вернулись в лагерь, в том числе Старик и М’Кола. У нас закончилось мясо, и я решил пойти кружным путем в надежде что-нибудь подстрелить. После перенесенной дизентерии ко мне возвращались силы, и для меня было наслаждением бродить по холмистой местности и, если повезет, поохотиться, добыть мяса. К тому же мне был по душе Друпи, было приятно смотреть даже, как он ходит. Он шагал свободно, как бы слегка паря над землей, и мне нравилось смотреть на него и одновременно чувствовать траву под мягкими подошвами ботинок, ощущать приятную тяжесть ружья, приклад которого я держал в руке, а ствол закинул за плечо; получать удовольствие от солнца, высушившего росу на траве и заставившего нас обливаться потом, а потом наслаждаться ветерком, и тогда казалось, что мы идем по заброшенному саду где-нибудь в Новой Англии. Я чувствовал, что могу снова хорошо стрелять, и хотел, чтобы Друпи это увидел.

С одного бугра мы заметили примерно в миле от нас двух конгони[20], казавшихся желтыми на фоне холма. Я знаком дал понять Друпи, что надо следовать за ними. Так мы и сделали и в овраге спугнули водяных козлов – самца и двух самок. Водяной козел был одним из немногих местных зверей, мясо которого несъедобно, к тому же у меня уже был один такой трофей – лучше этого. Пока козел улепетывал, я держал его под прицелом, но, помня о том, что его мясо никуда не годится, а хорошие рога у меня уже есть, так и не выстрелил.

– Не стреляешь куро? – спросил Друпи на суахили. – Думи сана – хороший самец.

Я постарался ему объяснить, что один экземпляр у меня уже есть, а на вкус мясо козла отвратительно.

Он заулыбался.

– Пига конгони м’узури.

«Пига» – впечатляющее словечко. Так должна звучать команда «стреляй» или возглас «попал». М’узури означает «хорошо», «отлично», «лучше», и мне долгое время казалось, что я слышу название одного из наших штатов, поэтому я частенько составлял про себя предложения на суахили со словами «Арканзас» и «Миссури». Теперь это слово стало привычным, оно больше не звучало для меня странно, как и остальные слова этого языка; такими же естественными и нисколько не отвратительными казались теперь оттянутые мочки ушей, украшавшие мужчин, особые племенные шрамы и копья в руках воинов. Напротив, племенные шрамы и татуировки выглядели в моих глазах естественными и красивыми, и я сожалел, что у меня их нет. Все мои шрамы были случайными, неровными, лишенными формы – обыкновенные рубцы. Один шрам был на лбу, и меня до сих пор спрашивали, не стукнулся ли я где головой. А у Друпи один шрам красиво шел вдоль скулы, а другие симметрично украшали грудь и живот. У меня тоже был один неплохой шрам, по форме напоминавший нарядную рождественскую елку, но он был на пятке правой ноги, и пользы от него не было никакой – только носок быстрее изнашивался. Пока я об этом думал, мы спугнули парочку болотных антилоп. Они рванули в лес и, отбежав метров на шестьдесят, остановились. Стройный, грациозный самец обернулся – тут я выстрелил и попал в бок, ниже лопатки. Он подскочил и мгновенно скрылся.

– Пига, – улыбнулся Друпи. Мы оба слышали удар пули.

– Куфа, – сказал я. – Убит.

Когда мы подошли к нему, он лежал на боку, и, хотя по всем признакам был мертвый, его сердце продолжало биться. Друпи не взял с собой охотничьего ножа, а у меня был только перочинный. Рядом с передней ногой я нащупал бьющееся под шкурой сердце, всадил в него нож, но тот был слишком коротким и прошел мимо, только коснувшись сердца. Я взял в руки это горячее и упругое сердце и, повернув нож, перерезал артерию. Жаркая кровь брызнула и залила мне пальцы. Я стал потрошить зверя маленьким ножиком, стараясь произвести впечатление на Друпи: аккуратно извлек печень и, отрезав желчный пузырь, выбросил его, а печень и почки положил на траву.