Зеленые холмы Африки. Проблеск истины - Хемингуэй Эрнест - Страница 17

– Тогда пойдем.

Мы перешли ручей, ступая с одного бревна на другое, а на берегу почти сразу попали на хорошо утрамбованную звериную тропу, которая тянулась вдоль берега в тени раскидистых деревьев. Шли мы довольно быстро, но ступали осторожно, а ручей позади нас почти сразу терялся за завесой ветвей. Было все еще раннее утро, однако поднявшийся ветерок шевелил листья над нашими головами. Мы преодолели спускавшийся с горы овраг и укрылись в густом кустарнике, прячась от зверей, а потом, пригнувшись, пробрались меж деревьев и оказались на небольшой опушке, откуда, используя край оврага как прикрытие, взобрались выше по склону и, оказавшись над буйволами, могли подойти к ним сверху. Мы остановились за скалой; я уже обливался потом и, засунув платок под широкополую шляпу, послал Друпи на разведку. Он вернулся с сообщением, что буйволы скрылись. Сверху их не было видно, и потому мы миновали овраг и склон холма в надежде, что перехватим буйволов на пути к воде. Следующий холм был выжжен, его подножие утопало в горелом кустарнике. В пепле явственно проступали следы буйволов, идущих к густым зарослям у ручья. Мы не могли следовать за ними сквозь увитую лианами непролазную чащу. Вниз по ручью следов не было, из чего мы заключили, что буйволы находятся в том месте, которое мы видели со звериной тропы. Старик сказал, что здесь к ним подхода нет. Деревья растут слишком густо, и, даже если мы вспугнем буйволов, стрелять все равно не сможем. Мы просто не отличим одного от другого, сказал он. Перед нами промчится черная туча. Старого буйвола еще можно распознать по седой шкуре, но те, что помоложе, такие же черные, как самки. Нет смысла поднимать зверей здесь.

Было уже десять часов утра, на открытых местах солнце палило нещадно, а ветер поднимал и носил пепел с выжженных мест. Теперь все живое попрячется в чаще. Мы сами тоже решили найти тенистое место, устроиться поудобнее, почитать в прохладе, потом позавтракать и так провести жаркое время дня.

Обойдя погорелое место, мы вышли к ручью и устроили привал в тени могучих гигантов. Вынули из тюков наши кожаные куртки и плащи и расстелили их на траве под деревьями, чтобы можно было сидеть и читать, прислонившись к стволам. Мама достала книги, а М’Кола развел небольшой костер и вскипятил воду для чая.

Ветер усилился и шумел в высоких кронах. В тени было прохладно, но стоило выглянуть на солнце или подставить открытый участок тела горячим лучам, пробивающимся кое-где меж ветвей, как жара сразу давала о себе знать. Друпи ушел вниз по ручью на разведку, а мы лежали и читали. Я ощущал, как прибывает зной, высыхает роса, нагреваются листья и сверкает под раскаленными лучами вода в ручье.

Мама читала «Испанское золото» Джорджа Бирмингема[28] – по ее словам, роман никуда не годился. Я продолжал читать «Севастопольские рассказы» Толстого, в том же томике была его повесть «Казаки» – очень хорошая. В ней был летний зной, комары, лес в разные времена года, река, через которую татары переправлялись при набеге, и снова погружался в Россию того времени.

Я думал, насколько же реальна для меня Россия времен нашей Гражданской войны, реальна, как любое другое место – Мичиган, например, или прерии к северу от нашего города и леса вокруг зверофермы Эванса, и что благодаря Тургеневу я жил в описываемых им местах, как жил и у Будденброков, и лазил к возлюбленной в окно, как в «Красном и черном», и видел, как мы вошли в Париж через городские ворота, когда на Гревской площади, привязав к лошадям, разрывали на части Сальседа[29]. Все это я видел будто собственными глазами. И это меня не вздернули на дыбу, потому что я был исключительно вежлив с палачом, когда казнили нас с Коконасом, и я помню Варфоломеевскую ночь, когда мы ловили гугенотов, и как меня заманили в ловушку в ее доме, и то неподдельное чувство при виде закрытых ворот Лувра или при виде его тела под водой после падения с мачты. И всегда Италия – страна лучше любой книги, помню, как я лежал в каштановой роще, а туманной осенью ходил мимо Собора через весь город к Оспедале Маджоре[30], сапоги, подбитые гвоздями, постукивали по мостовой, а весной случались внезапные ливни в горах, и армейский запах стоял во рту медной монетой. В жару поезд остановился в Дезензано, где рядом было озеро Гарда, а те войска оказались Чешским легионом, когда я был там в следующий раз – шел дождь, а в следующий – мы проезжали там в темноте, а еще в следующий – тряслись на грузовике, а потом ехали еще раз, не помню точно, откуда возвращаясь, однажды я шел мимо него в сумерках из Сермионе. Во всех этих местах мы были в книгах и не в книгах – а где побывали мы, то, если мы на что-то годимся, там сможете побывать и вы. Земля в конце концов разрушается, ветер разносит пыль, все люди умирают, не оставляя следа, если только они не художники, но сейчас и они хотят прекратить работать, потому что они слишком одиноки, их труд тяжел и вышел из моды. Люди не хотят больше заниматься искусством, ведь тогда они будут не в моде, а от вшей, ползающих по книгам, похвалы не дождешься. А хлеб этот тяжелый. И что тогда? А ничего. Я стану продолжать читать о переправе татар через реку, о пьяном старике охотнике, о девушке и о том, какая там природа в разные времена года.

Старик читал «Ричарда Карвелла»[31]. Мы скупили в Найроби все книги, и вот теперь они подходили к концу.

– Я читал это раньше, – сказал Старик. – Но книжка хорошая.

– Я ее плохо помню. Но мне нравилась.

– Очень хорошая. Жаль, что я уже ее читал.

– А у меня хуже не бывает, – сказала Мама. – Ты бы не смог ее читать.

– Возьми мою.

– Какой красивый жест, – улыбнулась она. – Ладно уж, сама дочитаю.

– Бери, тебе говорят.

– Я скоро верну.

– М’Кола, как насчет пива? – спросил я.

– Ндио, – выразительно произнес он и вытащил из ящика, что нес на голове один из туземцев, бутылку немецкого пива, оплетенную соломой, – одну из тех шестидесяти четырех бутылок, что Дэн привез из немецкого магазина. Горлышко бутылки было обернуто серебряной фольгой, а на желто-черной этикетке гарцевал всадник в латах. После ночи пиво еще не успело стать теплым, и, открытое консервным ножом, оно запенилось в трех кружках – тяжелое и густое.

– Мне не надо, – сказал Старик. – Плохо для печени.

– Да ладно вам!

– Ну, так и быть.

Все выпили, но, когда М’Кола открыл вторую бутылку, Старик решительно отказался.

– Пейте сами. Вы его больше любите. А я, пожалуй, вздремну.

– А ты как, Мама?

– Выпью немного.

– Что ж, мне больше достанется, – сказал я.

М’Кола с улыбкой покачал головой.

Прислонившись к дереву, я смотрел, как ветер гонит облака, и медленно потягивал пиво прямо из бутылки. Так это превосходное пиво дольше остается прохладным. Вскоре Старик и Мама заснули, а я вернулся к Толстому и стал перечитывать «Казаков». Замечательная повесть.

Когда они проснулись, мы позавтракали холодным мясом с горчицей и хлебом, открыли банку консервированных слив и выпили третью, последнюю бутылку пива. Потом еще немного почитали и на этот раз все трое завалились спать. Я проснулся от нестерпимой жажды и, когда откручивал крышку у фляжки, услышал фырканье носорога у ручья и треск кустарника. Старик уже не спал и тоже это услышал. Мы молча взяли ружья и пошли на шум. М’Кола нашел след: носорог шел вверх по ручью. Очевидно, метрах в тридцати он почуял нас и сменил маршрут. Из-за направления ветра мы не могли идти по его следам, а сделав крюк, вернулись к выжженному месту, чтобы обойти носорога и, продираясь к ручью сквозь густой кустарник, приблизиться к нему с подветренной стороны. Но носорога не было уже и там. После долгих поисков Друпи отыскал место, где тот перешел на противоположную сторону ручья и скрылся в холмах. Судя по следам, носорог не был особенно крупным.