Юлия, дочь Цезаря (СИ) - Львофф Юлия - Страница 17

Он стоял, не шевелясь, словно завороженный, и смотрел, как Юлия быстро — легко ступая стройными ногами, чуть покачивая бёдрами — идёт ему навстречу.

Мгновение они смотрели друг на друга; первой заговорила Юлия:

— Так рада видеть тебя, Квинт! — На её алебастровых щеках рдел яркий румянец; сияли под тонкими плавно изогнутыми бровями чёрные всепоглощающие глаза. — Отчего же ты не заходишь к нам? Мы уже соскучились по тебе…

В её голосе звучал упрёк.

— Мы? — переспросил Квинт.

— Я… — Она запнулась и тут же поспешно прибавила: — И Помпей тоже. Кстати, он часто спрашивает меня, отчего ты не заходишь?

— Меня никто не приглашал, — сказал Квинт первое, что пришло ему в голову.

— Я тебя приглашаю! — порывисто произнесла Юлия. — Дом Помпея — это мой дом. И я всегда рада видеть там своих друзей. К тому же, он — твой тесть, ты не забыл?

— Ты права. Наверное, он лучше помнит об этом, чем я, — с едкой горечью отозвался Квинт и, не дав ей возможности задать какой-то вопрос, уже готовый слететь с её губ, резко спросил: — У тебя с ним всё лучше, чем когда-то было со мной?

Юлия долго смотрела на него ничего не выражающим взглядом; улыбка, которой она встретила его, медленно сходила с её лица.

На мгновение (лишь на мгновение!) Цепион смутился: он пожалел о своих словах, хотя понимал, что рано или поздно разговор всё равно зашёл бы о Помпее как о сопернике.

— Помпей совсем не похож на тебя. И у нас с ним всё иначе, — ответила наконец Юлия, и в голосе её не было ни иронии, ни укора.

— И ты познала с ним любовь, о которой мечтала? — Его же голос звучал чуть сдавленно, будто он извлекал из себя слова с мучительной болью.

Румянец на щеках Юлии стал ещё ярче.

— Да, Квинт, — тихо, со счастливой улыбкой проговорила она, — это та любовь, которую нам дали боги. Её можно искать всю жизнь и — не найти. Но мне повезло… Я счастлива с Помпеем, Квинт…

Цепион слушал её — и злоба закипала в нём; проникая в его сознание, слова Юлии жгли, будто пламя.

Для чего она говорит всё это — мне?! Неужели ничего не понимает?.. — Эти мысли, словно молоточки, разъярённо стучали у него в висках.

Он тряхнул головой, сжал и разжал пальцы, охватывающие рукоять меча, покоившегося в ножнах на перевязи, и громко произнёс неожиданные для Юлии слова:

— Я опасался, что так оно и будет. И потому избегал встреч с тобою, хотя мне очень хотелось увидеть тебя.

Её губы приоткрылись в изумлении; взметнулись над округлившимися глазами тонкие брови.

Он не ждал продолжения этого разговора — и не хотел. Он расстался с Юлией, не произнеся больше ни слова.

— …Повтори-ка, что ты сейчас сказал! — Юлия приподнялась на локте, другой рукой отвела от лица длинные спутанные пряди и с лукавой улыбкой взглянула на лежавшего рядом Помпея.

Она смотрела на него с любовью, обожанием — и как будто впервые; как будто впервые видела то, что уже давно было знакомо: всё сразу — и каждую чёрточку в отдельности.

Высокий лоб и виски окутаны дымкой волнистых волос. Крупный крепко вылепленный нос; небольшой плавных линий подбородок; мягкий изгиб губ. Ресницы опущены, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него (Юлия так любила их!) были карие. И они умели быть ласковыми, бархатными, излучающими дивный свет; могли быть насмешливыми — и тогда в их прищуре плясали искорки; могли быть суровыми — непроницаемо-чёрными…

Юлия перевела взгляд на его руки. Только что они без устали ласкали её, доводя до исступления; теперь покоились, точно крылья большой птицы, на широкой блестящей от пота груди.

В такие руки можно смело доверить собственную жизнь — надёжны, — думала Юлия. — Их можно любить — нежны… и ещё их хочется целовать…

Она наклонилась и быстрыми лёгкими поцелуями покрыла от плеча до кончиков пальцев загорелую руку возлюбленного и прижалась щекой к его загрубевшей от рукояти меча ладони.

Помпей вздрогнул, но ничего не сказал и глаз по-прежнему не открыл.

Солнце за окном золотило предвечерний воздух; вокруг царила тишина — лишь изредка из сада доносилось стрекотание цикад и шуршание сухих листьев оливы. Ароматный дымок зажжённых благовоний мягко окутывал обнажённые разгорячённые тела супругов-любовников.

Юлия любила этот час, эти ароматы, эту тишину. Они были неизменными спутниками её счастья, которому она отдавалась, забыв обо всём на свете, и телом и душой.

День за днём прошли полгода с тех пор, как Юлия облачилась в одеяние замужней матроны, однако, она не могла пожаловаться ни на однообразие своей жизни, ни на пресыщение. Им с Помпеем не хватало ночей, не хватало дней, которые они посвящали друг другу. Беспредельный неземной восторг, от которого захватывало дух, наполнял их обоих. Восторг слияния друг с другом…

С изумлением отдавалась Юлия этому новому, никогда не испытанному чувству, и прежняя жизнь вспоминалась ей всё реже и реже, как полузабытый сон. Воспитанная человеком, который державные интересы (и, главное, собственную карьеру) ставил выше семьи, Юлия с удивлением замечала, что её муж пренебрегает делами Форума в угоду супружескому счастью. Таким образом сбылось пожелание сенатора Ватиния, который однажды сказал Цезарю: «… она должна постараться сделать так, чтобы в её постели Помпею не хотелось ни слышать и ни думать о том, что НЕ Юлия»…

Где-то далеко, кажется, за облаками загрохотал гром — он словно вывел супругов из сладкой полудрёмы. Чуть приподняв голову, Юлия шёпотом повторила свою просьбу.

— «Я бы хотел умереть, раз перестанут манить эти встречи меня, и объятья, и страстное ложе…» — Когда Помпей говорил, Юлия наслаждалась его голосом и мелодией его речи.

— Уверена, никто не прочитает стихи Мимнерма или другого греческого поэта лучше тебя, милый! — с чувством воскликнула Юлия и, приникнув к его губам, замерла в долгом страстном поцелуе.

На этот раз Помпей уже не мог не откликнуться на её призыв. Схватив её в охапку, перевернул на спину и склонился над нею, прижимаясь к её жаркому телу коленями, бёдрами, грудью. Его глаза были у её глаз, его губы — у её губ.

— В чём ещё ты уверена? — тихо проговорил он с улыбкой.

— Уверена, что не дам тебе умереть… — ответила Юлия, задыхаясь от объявшего её желания.

Она ощущала горячее дыхание любимого — близость его тела пробуждала в ней настойчивое желание отдаваться ему снова и снова; ей хотелось снова и снова целовать его; хотелось смеяться от счастья — необыкновенная ни с чем не сравнимая нега обволакивала её тёплым облаком; хотелось, чтобы этот чудесный день был бесконечным и всецело принадлежал только им двоим.

В предзакатное очаровательное безмолвие внезапно вторгся — точно из другого мира — требовательный голос:

— Гонец от сената к проконсулу Гнею Помпею!

Юлия ощутила, как её муж напрягся всем телом, и его волнение передалось ей.

— Никого не желаю видеть, — проговорил он, хмурясь. И спустя мгновение — уже не так решительно — прибавил: — Никого…

Юлия помолчала немного, прежде чем сказать:

— Очевидно, случилось нечто неожиданное и серьёзное. Иначе сенат не стал бы разыскивать тебя в Альбанских горах.

— За прошедшие полгода всё самое неожиданное и серьёзное уже случилось. Катон уехал на Кипр, твой отец, как и хотел, получил свои легионы и обе Галлии, пройдоха Клодий стал народным трибуном… Что же такого могло произойти в Риме Цезаря, что сенату вдруг понадобился Помпей?

Последние слова Помпея, произнесённые с едва уловимой злой иронией, неприятно удивили Юлию. Она даже вся съёжилась от внезапного чувства отчуждённости.

Что это? Неужели Помпей, её возлюбленный муж, единственный её мужчина, в котором ей дорого всё — и доблесть, и благородство, и честолюбие — и которого она, как ей казалось, понимает, завидует славе её отца? А если это так, то разве может он (способен ли) искренне любить дочь человека, к которому испытывает столь низкое чувство?..

— Ладно, — сказал Помпей, немного поразмыслив. — Так и быть, приму гонца.